Этот поворот погрузил европейские общества в многомерный кризис, прежде всего экономический, неизбежно сопровождающий либеральный выбор. Он был усугублён тем, что европейские страны обеспечивали экономические условия американского превосходства: Европа до последнего времени соглашалась финансировать дефицит США, пренебрегая своими собственными интересами. Затем последовал социальный кризис, в котором необходимо выделить рост сопротивления и борьбы народных масс против фатальных последствий либерального выбора. Наконец, можно увидеть начало политического кризиса в отказе от подчинения, во всяком случае безоговорочного, американским стремлениям к бесконечной войне против Юга.

Главный политический вывод, который я делаю: Европа не может выйти за пределы атлантизма, пока политическая власть находится в руках господствующего транснационального капитала. Европе удастся отдалиться от Вашингтона и сде-пать возможным собственно европейский проект, только если социальная и политическая борьба сможет привести к новому историческому компромиссу между капиталом и трудом.

Европа также должна быть вовлечена на международном уровне в отношения с Востоком и Югом на других условиях, чем нынешние порядки коллективного империализма. Этот курс должен положить начало долгому пути за пределы капитализма. Иными словами, Европа будет «левой» или её не будет вообще.

Двойственность современного положения Европы особенно хорошо видна на примере работы такого формата совещаний, как «Большая двадцатка», которая является искусственной и неудобной конструкцией. С одной стороны, она состоит из стран-членов «Большой семёрки». С другой стороны, в неё входят страны БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай и ЮАР). У этих двух групп разные задачи, которые часто ещё и противоречат друг другу. В частности, различные задачи и различные способы решения проблем участников «Большой двадцатки» видны на примере кризиса в Сирии, где определённые иностранные силы разжигают войну. В такие моменты особенно важна роль международных и национальных социальных движений, которые способны предотвратить фактическое уничтожение Сирии в её нынешнем виде и суверенных границах. Эскалация насилия никоим образом не может улучшить ситуацию в Сирии, она лишь увеличит страдания сирийского народа.

Нет никаких сомнений в том, что произошедшее в Сирии применение химического оружия явилось преступлением против человечества. Тем не менее выделение химического оружия как единственного преступления против человечества сужает взгляд на кризис, который разворачивается в Сирии.

Более 100 000 человек умерли из-за этого конфликта, а также провала попыток мировых держав усадить заинтересованные стороны за стол переговоров.

Все силы, которые внесли «свой вклад» в конфликт в Сирии, должны взять на себя обязательство поддержать всеобъемлющий мирный процесс, а также принять на себя финансовые обязательства по оказанию помощи в восстановлении сирийского государства. Смогут или нет эти силы преодолеть свои эгоистические интересы ради мирного сосуществования в регионе? Ответ на этот актуальный вопрос позволит также предугадать дальнейшие их шаги в ближайшем обозримом будущем, которое уже представляется полным кризисов и конфликтов, не нашедших разумного разрешения в предыдущих периодах истории.

Георгий Дерлугьян

Когда сегодня говорят о мировом кризисе, хочется уточнить: о чём идёт речь? О конце спекулятивных финансов или о шумпетеровском «созидательном разрушении» устаревших монополий? Об окончании гегемонии Соединённых Штатов Америки, продолжавшейся почти столетие? Или речь идёт о смещении центров мировой цивилизации с Запада на Восток? Всё это обезличенные вроде бы процессы. Но кто-то же двигает историю?

Попробуем разобраться, начав с предыстории. В конце 1973 года ОПЕК, до того малозначимая организация, объединявшая страны — экспортёры нефти, практически впятеро взвинтила свои цены (с 3 до 15 тогдашних долларов за баррель), что привело к экономическому кризису в странах Запада. Главенствовали в нефтяном картеле совсем не радикалы, а вполне консервативные аравийские монархии и шахский Иран. Эти клиенты США попросту решили немного «перетянуть на себя одеяло», воспользовавшись как предлогом очередной войной с Израилем и замешательством по этому поводу в Вашингтоне.

Взбешенный президент Никсон, который на фоне уотергейтского скандала и поражения во Вьетнаме не мог употребить силу, отправил к ближневосточным умникам искусного Киссинджера. Результатом, как считается, стала тайная сделка, которая в принципе спасала интересы США (правда, за счёт европейских союзников и тем более стран Третьего мира).

В итоге цены на нефть по-прежнему исчислялись только в долларах, которые весь мир должен был покупать у Америки, чтобы расплачиваться с ОПЕК, чьи сверхдоходы затем вкладывались в банки США. Впрочем, и без всякого тайного сговора иранский шах и арабские шейхи держали бы свои авуары на долларовых счетах, поскольку они не могли позволить себе лишиться военного покровительства США.

Тайная дипломатия Киссинджера в течение последующего десятилетия произвела множащиеся непредвиденные последствия. Возникшая на финансовых рынках Запада масса долларов, полученных от продажи нефти, искала любого более или менее доходного применения. При этом зрелые промышленные секторы развитых стран, в первую очередь самих США, к началу 1970-х уже столкнулись с проблемой сбыта, которую можно считать одним из главных сигнальных маяков на пути к грядущему структурному кризису. Другой проблемой стало снижение нормы прибыли во флагманских отраслях стран западного мира, таких как британское судостроение, металлургия немецкого Рура и автопром Детройта.

Добавьте к этому массу долларов, которыми США в 1950-60-х годах щедро расплачивались за свои военные базы по всему миру, тем самым мощно субсидируя многочисленных союзников, особенно в период войн в Корее и во Вьетнаме. Прибавьте также льготные кредиты, которые в изобилии предлагались американскими банкирами в 1974–1979 годах едва ли не всем странам и правительствам.

Тогда на кредитование «петродолларами» соглашались многие и брали помногу, теряя самоконтроль. Многим правительствам, покачнувшимся в годы того кризиса, срочно требовалась наличность. Главной была политическая проблема, которую в советских условиях решало брежневское руководство (у последнего экспортные нефтедоллары как раз и появились в виде неожиданно удачной доли от авантюры ОПЕК). Всем же прочим, от Польши до Аргентины, приходилось брать в долг.

Многие правящие элиты тогда прибегали к террору и диктатуре, на манер всяческих военных хунт, но всё-таки безопаснее (прежде всего для самих себя) было откупиться от протестующих масс студентов, молодых специалистов и полуквалифицированных рабочих. Эти новые классы сформировались в период колоссального послевоенного бума. Молодые «шестидесятники», настроенные на постоянный рост, бунтовали повсюду с 1956 года, а в 1968-м протесты достигли мирового пика. Казалось, что ещё немного — и начнутся революции: то ли во Франции и Италии к власти придут коммунисты, то ли в Чехословакии и Польше народ избавится от стареющей коммунистической диктатуры. В отличие от прежних крестьян и традиционных пролетариев, довольствовавшихся куском хлеба и по-отечески заботливой властью, студенты требовали привести устаревшие авторитарные структуры управления в соответствие с их потенциально ведущей ролью в новой научно-индустриальной экономике. Собственно это и составляло интригу и Пражской весны, и польской «Солидарности», и нашей перестройки.

Во-вторых, влезавшие в долги правительства стремились поддержать высокие темпы индустриального роста, характерные для послевоенного периода беспрецедентного в истории человечества роста экономического. Десятки правительств, от Латинской Америки до Восточной Азии и стран Советского блока, предполагали создать передовые секторы в надежде, что к моменту погашения кредитов новые источники доходов покроют долги. В расчёте именно на это Египет, Бразилия и Югославия начали создавать собственные фармацевтику и автостроение. Никто не хотел задуматься, что в ближайшем будущем эти проекты перерастут свои национальные рамки, столкнутся друг с другом, с протекционизмом Запада и с конкуренцией восточноазиатских «тигров». Что произойдёт, если половина стран мира разом начнёт производить собственные автомобили и наводнит экспортные рынки дешёвым текстилем и бытовой электроникой?