Он приглядывался к городу и был рад, что приехал сюда.

И рад был, что идет по грязной улице, выбирая, куда ступить, идет в своем черном, под горло, свитере, и чемоданчик его не велик и не мал.

Он шел по деловому городу, построенному ради будущего комбината, приспособленному для работы, для еды, для сна, для бани по субботам, для танцев два раза в неделю. По городу, который еще не знал, что нечто в его судьбе изменилось.

А Ричард знал, и от этого в груди его возбужденно подрагивало. Он уже видел лавочку среди голого двора, куда придет однажды вечером с Шуриком, видел дома вокруг, которые послушно притянутся к его гитаре, видел тихий проулок, по которому целая толпа пойдет его провожать… Он приметил красную вывеску клуба, примечал общежития — есть же там красные уголки.

Ричард присматривался к городу, еще не знающему о своей завтрашней судьбе, и его радовали и забавляли взгляды, скользящие по нему — и мимо.

Возле Доски почета деловитая девушка стала рассказывать Валентину кое-что из истории города, они приостановились на несколько секунд, и вся толпа приехавших остановилась, прислушиваясь, Ричард тоже слушал. А про себя думал, что у сухонькой этой девушки какое-то, видно, положение на стройке. И у Валентина с его солидностью и серым костюмом тоже, наверное, будет положение. А у него, Ричарда, никакого положения нет и не будет. Но зато через десять лет ребята, строившие город, будут вспоминать не эту сухонькую, и не Валентина, и даже не бульдозериста с Доски почета, а его, Ричарда. Станут говорить: «Вот был у нас один парень…» — и петь его песни. Он не знал, сколько проживет здесь — может, год, может, пару месяцев. Но знал, что когда уедет, станет легендой этой стройки, как знаменитый футболист Поступалов, работавший тут когда-то электросварщиком, как прораб, ставший теперь министром, и как девчонка, погибшая в кабине падающего крана, который пыталась и не смогла удержать.

И от того, что он знал это, а все вокруг не знали, Ричард чувствовал себя как мальчишка, играющий в разведчика, и держался еще скромней и незаметней. А когда какая-то девушка, заглянув сбоку, довольно громко сказала подруге: «Тот самый парень», — сделал вид, что это вовсе не о нем, и негромко, с почтительной завистью сказал Шурику:

— Брюки у тебя прямо по моде. На заказ шил?

— Ага. Двадцать рублей мужик взял. Если со своими цепочками — семнадцать. А где их достанешь?

— А он где достает?

— У него вроде брат на часовом заводе работает…

В общежитие Ричарда оформили быстро, потому что Шурик оказался важным активистом по части культурно-массовой работы, знал всех и легко договорился, с кем надо. Их поместили в четырехэтажное общежитие, в комнату на пять человек. Работать обоих послали в бригаду монтажников. Шурик и прежде работал на монтаже, а Ричард быстро сориентировался: недельку присматривался, а там пошло.

Первые дни он почти не играл — так, чуть-чуть у себя в комнате. Сразу же набегали ребята с этажа. Но он пел пять-шесть песен, не больше. А когда просили еще, отнекивался — мол, в другой раз.

Если ребята настаивали, их сурово осаживал Шурик:

— Ну чего пристали к человеку? Раз нет настроения… Еще успеете послушать — ведь в одном общежитии живем.

Сам он никогда не просил спеть, даже не заговаривал на эту тему. Но всегда держался рядом, чтобы ненароком не пропустить драгоценный момент.

Впервые в Степном Ричард спел по-настоящему дней через шесть после приезда, в субботу, по странному случаю.

После работы он сидел в комнате один, тихо наигрывая, — пробовал аккомпанемент. Вдруг в дверь раздраженно всунулся Валентин. Качнул головой и тихо, но от души выругался.

— А этот на гитаре играет! Ведь объявление же было — в четыре собрание. Вот народ! Самим же потом дольше сидеть.

Ричард отложил гитару и вышел вслед за Валентином — дисциплину он обычно соблюдал. В коридоре тут же попались навстречу двое ребят.

— Куда?! — с досадой напустился на них Валентин. — Сказано же было — сидите в красном уголке, сейчас начнется.

— Да там нет никого, — мирно объяснили ребята. — Мы чего? Другие придут — мы хоть сейчас.

— Вот народ! — взорвался Валентин. — Одних загоняешь, другие тем временем уйдут. Во дисциплинка! Таких, кроме армии, ничем не проймешь!

Ребята все так же миролюбиво развели руками и повернули назад, в красный уголок. Валентин помчался на четвертый этаж.

Ричард вернулся в комнату, взял гитару и тоже пошел в красный уголок. Сел на подоконник, тихо взял несколько аккордов и начал петь.

После двух песен кто-то попросил:

— Будь другом, погоди минуту — ребят кликну…

Начальник по хозяйственной части, который пришел проводить беседу, явился точно к сроку и вот уже минут двадцать сидел за столиком на маленькой сцене, по-отечески укоризненно покачивая головой. Был он лет шестидесяти, невысок и еще крепок. Седой ежик над низковатым лбом стоял плотно, а мясистое, курносое лицо было добродушно и положительно. Китель его, то ли морской, то ли железнодорожный, был не нов, но опрятен, медные пуговицы блестели.

— Хорошая у нас молодежь, бодрая, а неорганизованная! — сказал он, обращаясь ко всем сразу.

— Соберутся, — неуверенно пообещали ему. — После работы, знаете, то да се…

Но и в самом деле, через десять минут красный уголок был набит битком. Ричард пел песню за песней, как хотел, как умел, как мог — здорово пел, и сам чувствовал, что здорово. Ребята пробирались поближе, шепотом спрашивали:

— Кто это?

А те, что ехали с ним из Москвы, тоже шепотом отвечали:

— Ричард Тишков. Наш, московский, с Арбата.

Валентин стоял чуть поодаль и тоже слушал, изредка виновато и примирительно улыбаясь начальнику по хозяйственной части. Но тот успокаивающе махал рукой — успеет, мол.

Прежде чем Валентин решился подойти к Ричарду, тот сам вдруг взял последний, резкий аккорд, положил гитару на подоконник и повернулся к столику на сцене. Будто и не было никаких песен — просто пришел парень на собрание, пришел как все, пожалуйста, готов слушать…

Но начальник в кителе был человек бывалый и с массами обращаться умел. Он вышел из-за столика, продвинулся к Ричарду и сказал громко:

— Ну, молодежь, давайте знакомиться. Шмаков моя фамилия, Иван Федорович, заместитель управляющего по хозяйственной части. В том числе, значит, общежития, столовые, баня и так далее, с чем вам придется сталкиваться.

Он обращался вроде бы ко всем, но руку протянул Ричарду.

Тот встал:

— Тишков Ричард.

— Ты сиди, сиди, — сказал Шмаков. И повторил — опять всем: — Будем, значит, знакомы. Встречаться придется еще не раз, давайте, значит, жить в контакте, по-товарищески. Общежитие — это, можно сказать, ваш родной дом. Пока не женитесь, не обзаведетесь семьей…

Он уже начал было беседу, но не выдержал, опять повернулся к Ричарду, по-отцовски обнял за плечи и заговорил:

— Хорошо ты поешь. И играешь хорошо. У меня вот уже волосы седые, внуки в школу пошли, а слушал с удовольствием… Но вот какой у меня возник вопрос. Уж очень песни у тебя, как бы сказать… не бодрые. Хорошие, душевные, но не бодрые. А ведь вы — молодежь, вам песни нужны такие, чтобы, можно сказать, ноги горели!

Ребята загалдели снисходительно:

— А нам такие больше нравятся.

— Бодрые — это мы после получки споем…

Шурик рассудительно заметил:

— Всему свое место. В турпоходе, например, нужна маршевая, а в компании или на дне рождения…

Шмаков с чувством возразил:

— А бодрая все же лучше!

Ричард скромно сказал:

— Я ведь что от ребят услышу, то и пою. Бодрые, конечно, лучше — да где их взять?

Иван Федорович сразу же поймал его на слове:

— А по радио! Каждую неделю разучивают. Народные артисты исполняют! Репродуктор у вас в каждой комнате. Записал слова, подобрал музыку — и тебе хорошо, и людям приятно.

— Так там артисты, — вздохнул Ричард. — А я так — балуюсь…

И он спел песню про старого прораба, который выстроил шестнадцать городов, а теперь едет поднимать семнадцатый, но и там останавливаться не собирается, потому что цыганка нагадала ему могилу на последней из его строек…