Ладно, Борька, надоела я тебе, наверное, со своим нытьем. Отдохни до завтра, и я отдохну. Костерик наш — еле-еле, ребята спят, да и мне пора — ведь встаем мы в три, чтобы побольше пройти до жары. Боренька, не снись мне сегодня, а то опять буду ворочаться и ворочаться, совсем ты меня измучил, а мне так мало осталось спать.

Спокойной ночи, Боренька, целую тебя крепко. Завтра на первом привале допишу это письмо, заклею в конвертик и брошу в рюкзак — пока это мой почтовый ящик…»

А утром, когда шли по осыпи, она подвернула ногу и быстро покатилась по крутому склону, а камни покатились за ней. Она все хотела перевернуться на живот, но мешал рюкзак. Уже над самым обрывом она ухватилась за огромный ржавый камень. Но тяжелый рюкзак с силой рванул ее вниз. И река долго, метров двести, тащила по камням уже безразличное ко всему тело с безвольно мотающейся головой.

Рабочие, молодые ребята, вытащили ее только на перекате и, непривычные к смерти, долго глядели со страхом на исковерканные остатки лица…

Ее могила над берегом, с выложенным белыми камнями словом «Светлана», почти год служила ориентиром геологам и геодезистам. И даже первым строителям советовали разбить лагерь в километре севернее от «Светланы»…

Теперь на том месте рудник, и дорога проведена: по ней ездят самосвалы с рудой и даже рейсовое грузотакси. А недописанное письмо Светланы лежит в рудничном комитете комсомола в особой папке с надписью: «Для истории».

Секретарь комитета, порывистый лохматый парень, прибыл на рудник с первой партией строителей. Письмо случайно попалось ему в груде бумаг, и у него сразу же явилась идея создать со временем на руднике музей. Но потом, за делами, сам же помогал строителям уничтожать исторические ценности. И первая палатка была свернута, и первый барак переоборудовали в топливный склад, первые ватники пошли на тряпки уборщицам, а стальной, с загнутыми краями лист, в котором зимними ночами строители жгли солярку для обогрева, под горячую руку сдали в металлолом.

Так что единственным экспонатом будущего музея осталось письмо без начала и конца, вымокшее в реке, с расплывшимися буквами и чернильными разводами по краям. Иногда его показывают новичкам. Разобрать, что написано, трудно, да и разбирать ребята стесняются.

Но на руднике, да и во всем районе, живет стойкая легенда о том, что открыла месторождение девушка — красивая, нежная и влюбленная. А ребята, знавшие ее, ходившие с ней в маршруты, подтверждают это горячо и вполне искренне… Хотя они-то, наверное, могли бы вспомнить, что была она некрасивая, с хриплым голосом и тяжелой походкой, и что парень, которого она любила, отвечал на ее письма с опозданием в месяц…

От самой околицы за грузовиком бежали мальчишки, потом отстали. Один, на велосипеде, долго мчался следом, пригнувшись к рулю, дыша мелкой, как пудра, дорожной пылью. Шла уборка, и улицы колхозного поселка были почти безлюдны. Редкие прохожие равнодушно глядели на встречный грузовик. Машина как машина. Обыкновенный ГАЗ-51, трудяга с щербатыми бортами и лысеющими скатами. В кузове — какие-то ящики, мешки, прикрытые брезентом. Впереди, на скамейке, — четверо или пятеро, одетые по-городскому… Но, когда грузовик проезжал, люди останавливались и ошарашенно глядели вслед. В задке кузова на высоком ящике сидели двое: девушка в скромном синем платье и бурый, средней величины медведь…

Последним, как это ни обидно, узнал новость журналист Игорь, живший в колхозе уже неделю. Это была его четвертая или пятая газетная командировка, и все связанное с ней доставляло удовольствие — даже квитанция за койку в колхозной комнате приезжих. Соседнюю койку в этой комнате занимал редакционный фотограф Ложкин, лысый и коротконогий, считавший месяцы до пенсии. Поездки ему давно уже надоели, а общественное питание он презирал так убежденно, что всю провизию, вплоть до кислой капусты, вез из дому в плоских банках из-под фотопленки.

В комнате приезжих квартировал и один постоянный жилец — парторг колхоза Григорий Иванович. Он приехал сюда весной, когда колхоз поднял четыре тысячи гектаров целины. Встретили его хорошо, но квартиру не предлагали, а сам не просил — надо было срочно размещать сорок семей новоселов.

Григория Ивановича Игорь видел обычно дважды в день. Часов в пять утра тот, прихрамывая, шел на конюшню запрягать рыжую Каверзу. В комнату приезжих парторг возвращался к ночи, вздыхая, глядел на погасшие окна чайной, запивал водой из ведра какую-то сухомятину, а потом садился на кровать, бережно снимал протез и ругал мастерскую, его соорудившую, с каким-то наивным недоумением: и как, мол, люди могли такую нужную вещь сделать такой непрочной?

Игорь собирал материал для очерка — первого в жизни. Он ходил на фермы и говорил с доярками. Ездил на станы и говорил с трактористами. Заглядывал в клуб и говорил с заведующим. А вечером раздраженно перечитывал глубокомысленные записи: «Механизаторы обязались закончить уборку за 10 дней», «Бригадир Михин Иван Григорьевич работает в к-зе с 1938 г.», «Но стенах клуба — плакаты, призывающие…»

Игорь захлопывал блокнот, ложился на кровать, неловко свесив набок ноги в ботинках, и тихо стонал от сознания собственной бездарности. Порой хотелось плюнуть на все и бежать — бежать из колхоза, из газеты, вообще из журналистики.

Ложкин, окая (он был ярославец), спрашивал:

— Чего стонете, юноша? Зубы болят? Шалфеем надо, шалфеем…

Днем, столкнувшись с Игорем в правлении, Григорий Иванович сказал:

— Вот, кстати, насчет культмассовой работы вы интересовались… Тут к нам цирк приехал, так что можно отразить. Хотя нашей заслуги здесь, конечно, нет…

— Какой цирк?

— Как будто бы Барнаульский. Или Павлодарский. Вы с руководителем поговорите — он тут где-то был.

У входа в правление сидел на лавочке человек лет сорока — среднего роста, полный, с умными, все видевшими глазами периферийного администратора.

— Простите, это вы — руководитель цирковой группы?

— Да, я художественный руководитель эстрадно-циркового коллектива.

— Я корреспондент газеты.

— Очень рад. Присаживайтесь!

Он указал на лавочку тем благодушно-величественным жестом, которым в наше время не владеет, пожалуй, никто, кроме эстрадных актеров.

Руководителя звали Евгений Львович Монастырский. Говорить с ним было легко, разница в возрасте почти не мешала. Он сдержанно, со скромным достоинством рассказал о значении своей поездки (впервые цирк в целинном районе), движением бровей выразил уважение к профессии Игоря и пригласил вечером в клуб на представление.

— У вас большой коллектив? — поинтересовался Игорь.

— Я, конферансье, танцовщица, баянист, униформа — подсобный рабочий и пять медведей.

— Пять? А как вы с ними ездите?

— На перекладных, — ответил Монастырский. — Дадим представление здесь — довезут до соседнего села. Там колхозная машина везет до следующего — и так далее.

— И не хлопотно?

— Хлопотно, разумеется. Но ведь и вам, вероятно, спокойнее было бы не ездить в такую даль — только тогда газета была бы менее интересной.

Это походило на лесть. Но Игорь не удивился. Он уже знал, что газетная рецензия для артиста — документ почти такой же важности, как трудовая книжка.

— У вас есть минут десять свободных? — вежливо осведомился Игорь. — Я бы хотел вас кое о чем расспросить.

Он достал блокнот. Теперь это был уже не просто разговор, а сбор материала.

Игорь спрашивал, Монастырский отвечал. Отвечал он вполне толково, достаточно подробно, а поняв, что молодому корреспонденту нужен какой-нибудь интересный эпизод, рассказал целых два — на выбор. И все-таки Игорь чувствовал себя так, словно, решив напиться, хватал воду пальцами. Жизнь была совсем рядом, хоть по локоть запускай в нее руку. Но стоило вынуть пальцы — и она уходила сквозь них, как вода. Игорь доносил до губ лишь капли, уже лишенные вкуса и запаха, не утоляющие, а возбуждающие жажду.