Ближе всех к нему протиснулся паренек лет восемнадцати, модненький, аккуратный — на белой рубашке галстук птичкой, с короткими крылышками вразлет. Лицо у паренька было простоватое, в веснушках. Зато брюки — самые современные: сверху узко, снизу клеш, на клеше шлица, на шлице цепочка между двумя металлическими пуговицами.

— Тоже в Степной? — вдруг спросил у него Ричард между двумя песнями.

Тот, покраснев, ответил восторженно:

— Ага! А ты?

Ричард чуть пожал худыми плечами.

Пришел еще один — с красивой красной гитарой, пробрался поближе и, дождавшись паузы, со снисходительной деловитостью похвалил Ричарда, сделав при этом профессиональное замечание по поводу манеры держать гриф.

На малого зашикали, но Ричард скромно и серьезно согласился с ним и даже подвинулся, давая место рядом. Парень тоже спел пару песен. Но он важничал, выламывался, умело тянул ноты и при этом томно заглядывал в глаза девушкам.

Ему стали кричать:

— Ладно, хватит! Пускай человек поет!

Но Ричард снова начал спрашивать насчет грифа, а потом просил спеть еще и еще, пока всем окончательно не стала ясна разница. Только тогда, поблагодарив, сказал со вздохом:

— Вообще-то это ты правильно… Я ж не учился — так, балуюсь.

И спел песню о молодом геологе, который лежит в тайге со сломанной ногой, последний сухарь съеден позавчера, но геолог жив, потому что его ждет девушка. И он просит ее ждать хотя бы четыре дня — на пятый за ним придут ребята…

Потом отложил гитару и дисциплинированно повернулся к сцене — все, мол, начинают.

Собрание пошло своим чередом, говорили про общежитие, про заработки, про дисциплину в поезде. Ричард сидел скромно, глядел внимательно. А сам без злорадства, даже с сожалением думал о малом с красной гитарой — никогда у него ничего не получится. Нельзя засматривать девчонкам в глаза — у песни должна быть гордость…

Паренек в брюках с цепочками пристроился рядом и шепотом спросил:

— Тоже поедешь с нами, да?

Ричард сказал, что вообще-то собирался, но ведь это целая история, надо оформляться, у него даже билета нет.

Паренек замахал руками:

— Да ну, ерунда!

Он убежал куда-то и вернулся с плечистым солидным парнем в сером костюме, который спросил Ричарда — тоже шепотом:

— В принципе, значит, хочешь в Степной?

Ричард вздохнул:

— Тут же оформляться надо. — И усмехнулся невесело: — Вот заработаю на билет — приеду.

Парень для значительности помедлил и веско сказал:

— В принципе, можем провезти. У нас два вагона. Что сто человек, что сто один.

— Ясное дело, — подхватил паренек в брюках с цепочками. — Одного человека, что ли, не провезем?

— Глядите, чтоб вам неприятностей не было, — сказал Ричард.

Плечистый улыбнулся:

— В своих вагонах мы хозяева… В самодеятельности занимался, да?

— Да нет, — покачал головой Ричард. — Так, балуюсь.

Ему сказали, когда приходить, а паренек в брюках с цепочками даже пообещал, что зайдет, поможет нести гитару.

Они познакомились. Паренька звали Шуриком. Плечистый парень тоже протянул руку:

— Валентин. Везу всю эту братву… Ну, еще поговорим.

После собрания Ричард сразу поехал домой, сел на подоконник и весь вечер тихо тренькал — пробовал держать гриф, как показывал тот, с красной гитарой. Правда, получалось удобнее.

Уехал Ричард тихо, проводов не устраивал. Ребятам во дворе даже не сказал, что уезжает. С родными, правда, попрощался вечером — принес пол-литра, распили с отцом, мать и старшая сестра взяли по стопочке. Младшая сестренка днем помогла сложиться. Она за год вытянулась, вечерами стала загуливаться до одиннадцати, с матерью говорила резко и только на Ричарда смотрела все с тем же обожанием.

Он поцеловал ее, погладил — провел рукой по волосам, по лопаткам. Сказал:

— Гляди, не натвори тут глупостей без меня. Главное, учись — теперь без аттестата никуда…

Зашел Шурик, и они пошли на вокзал. Всю дорогу Шурик рассказывал, как им здорово будет в Степном, что там уже есть Дом культуры, что общежития, ребята писали, — вполне… Гитару он держал бережно, а когда смотрели девушки, делал вид, что небрежно, и лицо у него становилось отсутствующим, как у Ричарда при игре.

— Чего ехать-то решил? — спросил Ричард.

Тот ответил:

— А так, интересно. А ты чего?

Ричард пожал плечами…

Ехали трое суток с лишним.

В первый же вечер, когда раздали постели и разнесли чай, Ричард взял в руки гитару. Он сидел рядом с проходом и пел негромко, для двоих — для себя и Шурика, который слушал молча и только в паузах между песнями шумно дышал. Лицо у паренька было восторженное и напряженное — его и окрыляло и давило сознание собственной избранности.

Через десять минут весь вагон собрался вокруг гитары, а через полчаса — вся их группа. Но Ричард по-прежнему пел для двоих.

До ближних песни доходили во всей красоте и тонкости, до стоящих подальше — лишь общее содержание, до самых задних — вздохи восторга стоявших впереди.

Шурик то и дело оттеснял публику, шепотом упрекая:

— Ребята, совесть-то надо иметь! Ведь человеку дышать нечем.

Ребята имели совесть. Но как только Ричард трогал струны, вновь начинали медленно сдвигаться по вечному и необоримому закону толпы.

Лишь последнюю песню, свою любимую, Ричард спел для всех — спел, стоя на трех сдвинутых лесенках и громко, но так, чтобы от громкости не страдала красота.

Это была песня о раннем почтальоне, о парне, который встает, когда его девушка засыпает, о почтальоне, чьи поцелуи не будят, чьи шаги по комнате не слышны.

Песенка о почтальоне, который идет по еще пустому серому городу, и стук его каблуков по асфальту — единственный звук на спящей улице.

О почтальоне, слепом, как судьба, о почтальоне, который хотел бы служить только радости, а служит четырехкопеечной марке, о почтальоне, который успевает разнести целую сумку счастья и горя, правды и лжи, клятв и измен,

Еще звучал проигрыш, и ребята не знали, кончилась песня или нет, а Ричард вдруг спрыгнул с лесенок, сел к окну, быстро, но не жадно выпил стакан лимонаду и заговорил о чем-то с Шуриком. Лицо у него сразу стало такое, будто не было только что гитары, не было чуда, — разом захлопнулась дверца в песенную страну.

И ребята почувствовали это, не стали приставать с похвалами. Ребята покачались еще с минуту в проходах и пошли по своим местам.

Но удивление и благодарность все равно находили выход — в двух десятках купе пелось, бормоталось и мурлыкалось:

В Степной их привезли утром.

На платформе, блестевшей после ночного дождя, была короткая встреча. Деловитая сухонькая девушка лет тридцати поздравила представителей московской молодежи с приездом на стройку, пожелала хорошо устроиться, найти дело по душе, активно включиться в общественную работу и отдала плечистому Валентину скромный букет полевых цветов.

Потом они шли по городу, компактной толпой, с чемоданами и рюкзаками. Шурик нес еще и гитару. Ричард вежливо спросил, не тяжело ли, но Шурик сказал, что нет, она же совсем легкая.

Встречные девушки, в основном, в рабочих брючках и резиновых сапогах, иногда оборачивались — больше на Шурика, который в клешах с цепочками, галстуке птичкой и с гитарой на плече здорово смахивал на солиста самодеятельности, исполнителя песен и танцев народов Латинской Америки.

Ричарда не замечали.

А он цепко глядел по сторонам на одинаковые жилые кварталы, на котлованы между уже готовыми корпусами, на мостовые, поверх асфальта жирно лоснящиеся грязью, на голый простор за крайними домами микрорайона, на бедный, казенный сквер, разбитый наспех по плану озеленения — ряд лип, дорожка, ряд лип, дорожка, посередине квадрат с лавочками…