В вагонах на станции лежали полураздетые отверженные воины, чумные. И когда Терешка вез Манечку Толстопят из лазарета князя Вачнадзе, она ненавидела всех, всех, кто шел по городу, кто был жив и здоров. «Явился Спасителю в Гефсиманском саду ангел с небес и укрепил Его. Явись же и ты ко мне, Господи. И укрепи. Я порою ненавижу людей»,— думала она. Ее сердца хватало на всех. Когда стонет раненый, грешно думать, на чьей стороне он сражался. Она уже вытаскала из отцовского дома все белье, все рубахи, все братовы кальсоны.
Иногда она забегала к Калерии Шкуропатской.
— Где же общество? Где оно? Разве они не видят?
— Помилуй, Манечка. Такое время.
— Но пройдите по Красной. Всмотритесь в этих сытых людей. Они довольны. Ювелиры еще никогда так не торговали, как сейчас. Берут только валюту, чтобы в крайнем случае не менять в Константинополе московские «колокола». Шестого августа крестились, плакали, целовали офицерам руки. Под копыта лошадей бросали цветы. Не я же прислушивалась к каждому пушечному выстрелу. А теперь? Им жалко разрознить дюжину белья? Я не могу больше. Мне хочется умереть. Мне жалко всех.
Екатеринодар 1919 года! В газетах останется его приблизительная жизнь, и никому не будет дано оглянуть и разом схватить его тогдашний миг и миг каждого. Кто был тогда тут, стерег свою безопасность, торговал, блудил, спорил в кафе, плакал по убиенному государю, одиноко думал, ждал с поля боя своего брата, отца, мужа, таился, лукавил, тихо обменивался мыслями с родственниками, спасал от преследований красноармейцев — сие есть тайна каждого. Пока кто-то писал приказы, стонал после перевязки, Манечка Толстопят молилась о братике Пьере, чтобы он уцелел, и пока она молилась, братик ее, может, в ту же минуту в издыхании чувств (в сыром поле или в греческом духане за стаканом вина) повторял другую молитву, сочиненную товарищами-офицерами:
О Боже, снятый, всеблагий, бесконечный,
Услыши молитву мою!
Услыши меня, мой заступник предвечный,
Пошли мне погибель в бою!
Смертельную пулю пошли мне навстречу,
Ведь благость безмерна твоя!
Скорей меня кинь ты в кровавую сечу,
Чтоб в ней успокоился я!
На родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же восстал,
Для нас сколотил погребальные дроги
И грязью нас всех забросал.
ЭПОПЕЯ ПОПСУЙШАПКИ
(Продолжение)
— Меня выручил фельдшер. Госпиталь — большое длинное помещение, бывшая школа. Между раненых и больных ходит хромой фельдшер. Казаки лежат на соломе, сыро, холодно, все стонут. «Ого,— думаю,— вот это госпиталь, тут здоровый заболеет или замерзнет». Я присмотрелся к фельдшеру: хромой на левую ногу, низенький, белявый. У меня является чувство, что он не из казаков, а иногородний. Думаю, как точно узнать, кто он? Если он иногородний, то я выйду из положения, фамилию чужую заменю, и тогда обязательно уеду поездом домой и узнаю судьбу семьи. А там видно будет, что делать дальше.
Фельдшер вынес из кабинета маленький самоварчик, налил водой, распаливает. Я похаживаю по коридору взад-вперед и не придумаю, как его затронуть. Ну а затем сказал:
«Господин фельдшер, вы сами откуда? Мне кажется, ваша личность мне знакомая, я где-то вас видел, но не вспомню».
«Вы не могли меня видеть. Я издалека».
«Ну а все-таки».
«Я из Екатеринодара».
«О-о,— я засмеялся,— тогда точно! Я вас там и видел».
«А как вы меня могли видеть, когда вы терский казак станицы Шелковой?»
«У меня там дальний родственник, лихач первого разряда».
Фельдшер утупил глаза на меня, курит; в самоваре чай греется.
«А на какой улице он живет?»
«Угол Базарной и Котляревской. В монастырском подворье. Напротив владелец скобяного магазина, у него нету двух пальцев, мизинного и подмизинного».
«А как зовут извозчика?»
«Терентий Гаврилович Трегубов».
Фельдшер как будто обрадовался, сказал:
«Вот теперь я верю».
Самовар закипел. Фельдшер схватил его и понес к себе в кабинет. И зовет меня:
«Господин казак, зайдите ко мне, чайку горячего попьем».
Я этого не ожидал. Я захожу, разделся, тело у меня свербит, чувствую, что вша завелась. Сел за маленький столик; налил он мне чаю в стакан, а себе в кружку, выпиваем.
«Господин фельдшер,— прощупываю,— вы кто будете, казак или иногородний?»
«Я иногородний».
«А как вы попали в белую казачью армию, вы ж иногородний? И притом инвалид».
«Да, господин казак, я попал по несчастью. Я фельдшер, меня мобилизовали. Приходится, хочешь ли, нет, а вот надо».
«Давно у белых?»
«Как заняли они Екатеринодар, так и меня забрали. Да так плохо, что не имею сведений о семье, жива она? — не знаю. И жена обо мне не знает, жив я или нет. Вот так и воюем».
«Ага,— думаю,— вот я попал на своего. Значит, я не без счастья. Теперь буду дома вполне».
Выпил я стакан чаю, время было три часа дня — 9 января 1919 года. Фельдшер налил второй. Я теперь думаю: надо просить его, чтобы он меня немедленно направил в какой-либо город, может, в Екатеринодар.
«Господин фельдшер, мы уже с вами почти нашли общий язык. Я вас хочу просить, чтоб вы меня завтра направили в Екатеринодар, в госпиталь. Я вашей жене передам от вас записку. Не откажите».
«Я бы со всей душою, так я не имею никаких прав. Я только могу направить вас в первый ближайший госпиталь в Минеральные Воды».
«Спасибо и за то. Только, будьте добры, чтоб не позже, как завтра».
«Если дадут в правлении достаточно подвод, я всех больных и раненых отправлю».
«Господин фельдшер, если не будет ни одной подводы, дайте мне одному документ, я пеши пойду до станции Копанской, а там уеду поездом».
«Ладно. Иди».
Закрыл кабинет и пошел. Я волнуюсь, переживаю: а как же мне переменить фамилию? С этой фамилией терской мне домой ехать нельзя. А черт его знает! — он иногородний, ну и что же, может, сын какого купца или лавочника, может, белый доброволец? Как ему признаться? Ладно,— решил,— признаюсь! Один на один. Уже темно, началась ночь.
