Супруги Н. где только не жили: в Иркутске, Новосибирске, Свердловске, Одессе. Какой‑никакой, а воздух культуры в этих городах (очень разных причем) ощущался. И вот вернулись домой, в столицу обширного края, но тотчас с досадой и даже обидой заметили, что приехали в запущенную провинцию, где привыкли ко всякой скуке, но зато каждый пенек «гениален». Даже Анапа, Геленджик веселее. Новороссийск — просто богатырь. В Краснодаре вечером некуда пойти. Общественные просветительские связи разорваны. Выберешься на Красную, поныряешь в магазины — вот и вся прогулка. После культурных городов казалось, что, кроме магазинов, длинной трамвайной линии да коммунальных дворов, в центре ничего и нет. Привыкать к дому, оборачиваясь на что‑то лучшее в стороне, было трудно.
Всюду в культуре, а значит, и в историческом изучении края, которым увлекся Н., победила цифровая отчетность. Делаем только то, что спущено сверху в срочном порядке. На большее воображения нет. И самодовольство расперлось настолько, что нельзя было еще недавно сказать поперек и словечко. Везде совали ему эти цифры. Когда он спрашивал, почему у пас фактически нет краеведов, пишущих историков, клуба любителей старины, перед ним выкидывались опровержения с той поспешностью, с какой кое — где моют полы и чинят тротуары для московской комиссии: ведется большая научно — исследовательская работа; разрабатывается (слова‑то, слова какие!) от (цифры) и до (цифры) научных тем; опубликовано в различных журналах и газетах столько‑то статей; сделано на научно — практических конференциях несколько десятков докладов; проводится большая творческая работа по выявлению и сохранению того‑то; столько‑то человек «является соискателями ученой степени кандидата наук» и т. п. Но отчего же каждый любитель истории мучился от жуткой пустоты вокруг?! Куда же попрятались все эти научно — исторические завоевания? Почему при таком разовом усердии сберегать, охранять, выявлять погибло столько памятников и ничего толкового о прошлом края не написано? Книжечки, изданные скромненько, написаны совсем не теми, кто «соискал», «разрабатывал», «систематически выступал» и выпрашивал у ведомств представления на звание заслуженного работника культуры. Отчетная культура год от году отменяла культуру подлинную.
И опять та же сноровка: чтобы прошлые мастера не укоряли своим трудолюбием, ученостью, самосознанием, выгоднее их на свет не вытаскивать! Пусть коптят там, в своем замогильном веке.
21 декабря 1897 года состоялось в Екатеринодаре 1–е учредительное заседание Общества любителей изучения Кубанской области (ОЛИКО). Через два года общество подарило кубанцам первый выпуск своих трудов. «Все, кому дорого настоящее и будущее России, — писал В. М. Сысоев, — должны стремиться к просвещению и к изучению родины. В особенности в этом нуждается Кубанская область, которая имеет за собою далекое историческое прошлое и, по — видимому, будет иметь блестящее промышленное развитие вследствие необычайного обилия даров природы». Он же в «Очерках по истории Тмутараканского княжества» сказал: «Героя далеких времен Мстислава Владимировича и нашего национального героя Суворова одинаково придется упомянуть в истории Кубанского края». Благородство задачи— «…с честью послужить на пользу дорогой науке и дорогой нашей России…» — зижделось не на одном восклицании, а подкреплялось неутомимой работой. Обществу сочувствовали, помогали, а потом стали и его почетными членами российские академики Д. Н. Анучин, С. Ф. Ольденбург, А. Е. Ферсман, профессора Н. И. Веселовский, М. В. Клочков, а также ученые Кубани— члены — корреспонденты Петербургской академии наук Ф. А. Щербина, Л. Я. Апостолов, профессора Б. М. Городецкий (родной брат поэта Сергея Городецкого), Н. Ф. Мельников — Разведенков, С. В. Очаповский.
В 1906 году усилиями Е. Д. Фелицына началось учреждение Кубанского этнографического и естественно-исторического музея. Верный его помощник, совершенно ныне нами забытый К. Т. Живило, тотчас внес в маленький храм памяти свою коллекцию: полотенца с вышивками, музыкальные народные инструменты, портреты запорожцев.
«Прошлое не умерло, — читаем в циркуляре наказного атамана, — многое живет в нас, но многое из 'дорогой старины теряется и для новых людей становится как бы чужим. Задача казаков, горцев и новых поселенцев позаботиться (в назидание грядущим поколениям) и сберечь все то, что наглядно будет напоминать прошлую историческую жизнь и настоящее народное творчество».
В Шнуровые книги стали записывать пожертвования от казаков и горцев.
К 1909 году в библиотеке музея числилось 4782 тома, а пять витрин блестели браслетами, серьгами, драгоценностями из золота. Конское снаряжение (81 название), терракотовые и стеклянные изделия (71 название), минералы (113 предметов) и прочее выставлены были для обозрения в залах. Нумизматы не могли оторвать глаз от греческих, римских, пантикапейских, татарских, русских монет. Все 409 монет подарил некий К. Мазаев. Панорамой Эльбруса мечтали оживить уголок природы — с чучелами серого украинского быка, рогами тура, рыси, дикого кота, лисиц, волков, горностаев и убитого в Красном лесу оленя. Тот же Мазаев отдал музею серебряные ковши и кубки русских царей, часы царя Алексея Михайловича, булаву Богдана Хмельницкого, бокалы Лермонтова, люльку Тараса Шевченко, блюдо Михаила Федоровича Романова с подписью и др.
За пожертвования и труды по собиранию и сохранению старины выдавали «особо установленные благодарственные свидетельства», а К. Мазаев был награжден серебряной медалью с надписью «За усердие».
В марте 1916 года, в самый разгар неудачной войны с Германией, наказный атаман обращается «с глубочайшей просьбою» к неизвестной нам горянке Чебохань Джамботовне: прислать в дар кубанскому музею вещи и предметы племен и обществ, одеяния джигитов и прочее.
И даже после тяжелой гражданской войны, в 1927 году, не сочли лишним отправлять научные экспедиции по Кубани — записывать фольклор, предания Кавказской войны и др. Каждая группа составляла пространные отчеты: где, как и что собрано. И вот из всего этого богатства мне попались на глаза жалкие клочки! Все потеряно, а может, и выброшено. В станице Старотитаровской «многие отказывались говорить, относясь очень подозрительно к нашему желанию услышать что‑нибудь «про старовыну». Доходило до того, что нам решительно заявляли: ничего не скажут, забыли, не знают. 80–летний старик уже было согласился, проиграл нам несколько запорожских мелодий на сопилке, принялся рассказывать о войне с горцами, но тут вмешалась невестка, закричала, что он один мужик на три семьи, не вышло бы чего‑нибудь плохого, и он замолчал, замолчал, ссылаясь на то, что не хочет скандалить с бабой. Другой казак — Кирила Лоза лежал больной во дворе на подстилке, пищи не принимал третий день, но это был, на счастье, словоохотливый человек и рассказал нам о своей жизни в пластунах…
Вот как непросто было когда‑то!
На что, на кого жаловаться нынешним фольклористам и собирателям древностей?
На самих себя?
Задумаемся: не потеряли ли мы преемственность Ученого родства? Воспитали ли мы славную когорту кубанских краеведов, мастеров музейного дела?
Дремучий сон музеев выдается за «многогранную работу». Свалить в кучи раритеты, кое‑что развесить по Шаблонной схеме, напихать в сырые случайные подвалы города экспонаты этнографических экспедиций, выбрать для хвастовства из амбарной книги отзывов коллективные благодарности экскурсантов, перепутать все сроки восстановления «дома Кухаренко», создания этнографического музея «Кубанская станица» и всякий раз исхитряться в ответах на критику, придумывать «вескую» экономическую причину для безделья — в такую прорву безродности, очковтирательства, сытой лени упал патриотизм некоторых работников. Никогда ошибки не признаются ими конкретно, а лишь вообще: «…еще не все владеют совершенным мастерством…», «избавиться от негативных явлений…» Как избавиться от негативных явлений теперь, если в музее утрачены редкостные дореволюционные фотопластинки Е. Д. Фелицына (там же и фотография «домика Лермонтова», точнее — хаты Царицыхи) и даже потеряны некоторые инвентарные книги? От безродности задним числом не избавишься.
