Когда я очнулся, кровавого тумана не было, и я заметил, что лежу на сене, подле меня стоит кружка с водой и лежит кусок хлеба… Хотелось испить воды, но я не в силах был подняться.

— Ну, ты, жидовское отродье, — услышал я грубый окрик, — принимаешь православие?!

Слово «православие» полоснуло меня по сердцу хуже розги. Я зажмурил глаза и притворился спящим.

— Говори! — ударил меня ногой полковник.

Мне казалось, что сейчас он меня раздавит своим тяжелым со шпорой сапогом, как давят пресмыкающееся.

— В карцер! — приказал полковник.

Меня понесли, бросили на пол. Я снова потерял сознание…

— Что, очнулся? — окликнул меня кто-то.

— Кто это? — спросил я.

— Это я, Лейзер. Я тебя приводил в чувство… Я нашел у тебя в кармане кусочек сахару, влил тебе воды в рот и положил сахару. Тебе лучше?..

— У меня сладко во рту…

— А тебе, Исаак, не лучше? — спросил Лейзер.

Исаак застонал в ответ.

— Скоро будет… мне будет лучше… да… — Он затих.

Несколько минут спустя он опять забормотал, часто и тяжело дыша:

— … Сейчас я был дома… маленькая сестричка Песя очень радовалась… бедненькая, давно ты меня не видела… глупенькая… чего же ты плачешь… я же тут… я же скоро приеду… да, да… вот он пришел за мной… ну едем, едем, некогда болтать зря… садись… — он дышал все чаще и тяжелее.

— Исаак, что с тобою? — испуганно спросил Лейзер.

— Дай ему скорее воды и кусочек сахару, — советовал я.

— Сахару у меня больше нет, — с горьким сожалением сказал Лейзер, — хочешь воды, Исаак?..

Исаак не отвечал. Он метнулся еще раз, другой и затих.

— Не знаю, чем ему помочь… — беспокоился Лейзер. — А где же вода?.. — искал он. — Ах, вот, наконец нащупал.

— Он еще дома хворал, — сказал я, — мы взяты вместе.

Лейзер лил в рот Исааку воду, но она выливались обратно.

— Он в обмороке… — сказал Лейзер. — Что делать?.. Я ведь сам еле двигаюсь. Знаешь, когда меня после тебя стали пороть, я сказал, что согласен. Они меня отпустили. Я пошел в сад и повесился на дереве… Из пояса я сделал себе петлю… Но меня снял с петли лазаретный доктор… Он стал меня расспрашивать, я ему все рассказал… «Хорошо, — сказал он, — больше тебя не будут сечь». — А на следующий день мне дали еще розог и бросили сюда…

— Исаак, Исаак!.. — тормошил он Исаака. — Он, кажется, не дышит… Боже мой, что ж делать?.. Он наверно умрет… Нос и лоб у него холодные. И весь он холодный, как лед…

— Ой, ой, ой… он уже умер!.. — Голос Лейзера дрожал, он плакал.

— Не может быть!.. — сказал я, хотел подняться, но не мог, — не может быть!.. Это глубокий обморок…

— Какой обморок… — плакал Лейзер. — Это смертельный обморок. Вечный обморок…

Слезы хлынули из моих глаз…

— Ему теперь лучше, чем нам… — сказал Лейзер. — Он уже избавился от мучений, а нам еще сколько предстоит… Блажен ты, дорогой товарищ, Исаак. Святая душа. Прости нас, что мы не помогли тебе. Не в силах были…

…Физические силы наши убывали с каждым часом.

Я лежал, как пласт, не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лейзер был старше меня и крепче, но и он свалился, задыхались в нашей клетке от смрада. К зловонию собственных испражнений прибавилось теперь такое, с которым никогда человеческое обояние свыкнуться не может, — труп Исаака стал разлагаться и смердить.

Не могу сказать точно, когда и каким образом это произошло, — когда я открыл глаза, я увидел свет, на который не мог смотреть без боли. Я лежал на чистой и мягкой постели, в большой, светлой комнате. Мне сказали, что я лежу в госпитале.

Здесь я быстро стал возвращаться к жизни. От Лейзера, который также был тут, я узнал, что приезжал какой-то важный начальник, какой-то инспектор и, узнав обо всех ужасах, творившихся над еврейскими мальчиками, приказал все это прекратить. Все мальчики, признавшие себя крещеными, теперь от крещения отказались.

Когда я выздоровел, меня назначили в первый кантонистский эскадрон «3-го кирасирского принца Вильгельма полка», и я был отправлен в деревню Шульгинку, где был расквартирован этот эскадрон.

— Вот тебе записка, — сказал мне ротный вахмистр, человек низенького роста, по наружности напоминавший лису, — ты грамотен?

— Никак нет, господин вахмистр.

— Так вот тут написано: «Иван Никифоров Солоха». К нему отправишься, так как у него будешь квартировать. Понял?

— Так точно, господин вахмистр.

Я отправился в деревню отыскивать Солоху.

Иван Солоха, кряжистый седоусый хохол и жена его, дебелая бодрая старуха Марфа, встретили меня недружелюбно и не хотели пускать в хату. Но потом, разговорившись, согласились принять в постояльцы.

Я получил обмундирование и 45 коп. ассигнациями жалованья за треть года вперед. Деньги эти предназначались кантонисту на щетки, сапожную ваксу, иголки и нитки для починки, на мыло для бани и стирки белья, и для всех прочих надобностей. Я стал обзаводиться хозяйством с бережливостью, к которой я привык с детства…

Имело влияние и то обстоятельство, что я обязан был содержать в строгом порядке свое обмундирование. Под страхом сурового наказания надо было быть опрятным. Сапоги должны были быть всегда с таким глянцем, чтобы в них можно было смотреться, словно в зеркало. Рейтузы, мундир, каска, все должно было быть всегда новым, без единого пятнышка. Лицо должно было быть чисто, зубы вычищены, рот без скверного запаха.

Для многих эти обязанности были большой обузой. Меня же они не обременяли, так как дома меня приучили к опрятности.

Жизнь кантониста состояла из одних только обязанностей, прав же не было никаких.

Кантонист обязан был рано ложиться спать, хорошо выспаться и рано встать, к семи часам быть в школе, иметь бодрый, здоровый вид; быть прилежным и ловким в фехтовании, гимнастике, маршировке, верховой езде, в плаваньи с ружьем в руке, быть внимательным и успешно заниматься по русскому языку, арифметике, закону божьему. После обеда на квартире он обязан был готовить уроки, а потом приводить в порядок свое платье и амуницию. Так проходили день и ночь.

Впереди была 25-летняя служба, полжизни, и сутки имели значение капли в море. Поэтому надо было так устроиться, чтобы выгадать хоть немного свободного времени для себя. Я исправно и точно исполнял свои обязанности, и меня оставляли в покое. Только таким образом у меня оставался иногда свободный час, другой.

За короткое время я освоился с положением. Жизнь моя наладилась.

Хозяева мои были зажиточны и бездетны. Я им полюбился. Они предоставили в мое распоряжение чистенькую горницу. Я убрал ее по своему вкусу: каждая вещь лежала на своем месте, чистота и опрятность радовали глаз.

Я увидел, что на казенном жалованье не приобретешь и доли того, в чем я имел потребность. И я начал изыскивать средства, источник заработка. Я мог шить, мог чинить. Это уменье сделалось моим подсобным промыслом. Я брал починки, и вечерами зарабатывал понемножку. Мне необходимо было выучиться шить рейтузы и мундир. Для этого в свободное время я захаживал в швальню и там исподволь учился.

Настала зима…

— Сынко, — сказал мне мой хозяин, Иван Никифорович, когда я однажды пришел из школы обедать, — поп Василий просил, чтоб ты к нему пришел.

— Вот, опять… — с недовольством сказал я. На улице такой холод, я чуть не околел, покуда дошел сюда… А теперь, изволь радоваться, иди к нему в такую даль. — Я стоял у печки и грелся. — Зачем я ему нужен?

— А разве ж я знаю, — ответил Иван Никифорович лукаво; он лежал на печке.

Я догадывался и даже был уверен, что хозяин мой знает, только не хочет говорить.

Поп не раз уже увещевал меня креститься и теперь наверное зовет для этого.

«Опять начнет морочить голову, — думал я. — Как мне это надоело… Чорт его побери!»