Можешь ты шить? — спросил он с улыбкой.
Но вот в другой раз вечером я все-таки; опять незаметно для себя заснул. Впросонках я задохнулся от дыма. Хотел крикнуть о помощи и не мог. Точно все нутро мое было переполнено вонючим, едким дымом, я задыхался, мне казалось, что весь горю, что сейчас обращусь в пепел. Невзначай схватившись за нос, я вытащил оттуда клок дымившейся ваты в бумажной трубке. Мне сразу стало легче. Все смеялись и говорили, что фугас был очень ловко поставлен… Сердце сжалось у меня от досады и обиды, я заплакал.
«Завтра пожалуюсь Калмону, — подумал я с горечью. — Если они будут со мной так поступать, я не останусь здесь… Уйду»…
Но на следующий день мне не удалось увидеть Калмона… В мастерской он бывал редко. А когда заходил, то на ми: спросит о чем-то и уйдет.
Так прошло несколько дней. Между тем Софрон и все другие обращались со мной все грубее. Как-то раз я не так быстро и ловко, как это требовалось от ученика, подал Софрону утюг. Он скверно выругался и дал мне огромной мозолистой рукой такую пощечину, что я еле удержался на ногах. Искры посыпались у меня из глаз… Я зарыдал и побежал с жалобой к Калмону; его квартира была рядом с мастерской, в одном и том же флигеле.
— Калмон, Софрон меня бьет!.. — рыдал я, вбегая в комнату, в которой Калмон с барским видом сидел за столом и пил чай со сливками.
— Какой я тебе Калмон — крикнул он, вскакивая. — Я тебе хозяин, а не Калмон! — и, размахнувшись, ударил меня так, что у меня в ушах зазвенело.
— Чего ты орешь на всю улицу?! Я тебе покажу — «Калмон»!
Меня точно громом поразило. Это было так неожиданно, что я обалдел.
— Если Софрон ударил тебя, так наверно за дело, — продолжал он кричать. — Даром он тебя бить не станет. Ты не в гости пришел. Ты должен знать, что ты ученик.
Я стоял, как истукан, ничего не понимая… Вдруг я почувствовал жестокую обиду: точно иглой укололо меня в самое сердце. Я выскочил из комнаты и побежал домой.
«Расскажу все папе… — говорил я себе, обливаясь горючими слезами… — Больше здесь ни за что не останусь».
Отца я не застал дома. Только к вечеру он пришел домой. Узнав обо всем происшедшем, он был поражен. Ему не верилось. Вместе с тем, он не допускал мысли, что я вру. Он вполне сочувствовал мне, но с другой стороны не одобрял и того, что я самовольно убежал от хозяина.
— Ты вернись туда, — сказал он, — а я в субботу поговорю с Калмоном. Может быть в то время он был очень раздражен, имел неприятность от кого-нибудь и теперь сам жалеет, что так поступил с тобой. Так бывает с человеком вспыльчивым и молодым… Ты ему прости, а он покается и больше так делать не станет.
При мысли о возвращении к Калмону меня охватил ужас. Несмотря на то, что воля отца была для меня законом, я не решался вернуться к Калмону. При воспоминании о нем и Софроне душа моя сжималась от боли и возмущения. Я чувствовал, что не могу туда вернуться после того, что произошло. Я не мог простить причиненную мне обиду.
— Нет, — глухо сказал я, — я туда не пойду…
Впервые я осмелился не послушаться отца.
— В субботу узнаю, в чем дело, — сказал отец.
Глава III. «Хапун»
Итак, я остался дома.
Однажды я встал рано утром, мне не спалось, вышел во двор и сел на завалинку.
Восходило солнце…
Наша хата состояла из двух половин: в одной половине, где жили мы, была горница и кухня, в другой такой же половине жил портной. Небольшой наш двор и садик были огорожены исправным частоколом и обращали на себя внимание своею опрятностью. Был у нас кургузый меринок и дойная коза.
«Поступлю я лучше к нашему жильцу в ученики», думал я.
Наш жилец, Оснас, былине такой портной, как Калмон. Калмон сам не шил, он только кроил, а шили сюртуки и фраки его рабочие, и он назывался господским портным. Оснас же был сам рабочий и шил только на рабочих и назывался еврейским портным. Он шил мужскую и женскую одежду, кофты, пиджаки, свитки, штаны, кафтаны и рубахи. Калмон, эксплоатируя своих рабочих, выгонял рублей по десяти серебром в день. Оснас зарабатывал полтинник, иногда на гривенник больше, иногда на гривенник меньше, и на эти деньги существовала его семья из десяти душ. Жена Калмона глядела молодо, жизнерадостно и, идя в синагогу, надевала головной убор с отделкой из перьев, за что мы прозвали ее «кукурикой». Жена Оснаса надевала в праздник дешевую бумажную косынку и казалась старухой, хотя была моложе жены Калмона.
Калмон не любил, чтобы даже его родные дети беспокоили его, когда он занят или не в духе. Детишки же Оснаса почти беспрерывно копошились вокруг отца, мешая ему работать. Один утащит ножницы, другой схватит нитки, воск, аршин. Но он никогда не сердился и только ласково говорил:
— Маничка, дай мне, доченька, нитки, мне нужно шить…
— Ниселе, дай мне, сыночек мой, ножницы, мне нужно обрезать вот тут…
Так же он обращался и со мной, когда я, год тому назад, недолго был у него в учении.
— Дай мне, пожалуйста, дитя мое, утюг, — просил он меня, и казалось, будто он не главное лицо в доме, а последнее, и служит всем.
Вспоминал я, как отец тогда говорил мне:
— Чему ты научишься у него? Кофту сшить, лапсердак. Это не резон. Если быть портным, так уж хорошим…
Тогда я был согласен с ним. А теперь… Теперь было совсем другое дело.
В это время послышался стук под’езжавшей телеги: она остановилась у наших ворот. Отворилась калитка, и в ней показалась голова с щетинистой рыжей бородой, зоркие глаза искали чего-то. Увидев меня, рыжая голова улыбнулась, и ко мне направился коренастый человек, в коротком пальто и сапогах.
— Мальчик, — обратился он ко мне по-еврейски, — тебя зовут Эфраим… — Он озирался вокруг, точно боялся чего-то.
— Да, — ответил я.
Вмиг он присел на корточки, что-то звякнуло на моих ногах, и не успел я оглянуться, как он схватил меня в охапку и потащил. Я очутился в закрытом фургоне, который сейчас же помчался… Тут только я опомнился и понял, что со мной случилось: меня схватил «хапун», чтобы отдать в кантонисты… Я содрогнулся от ужаса и стал кричать о помощи. Насколько хватило у меня сил, я бился руками и ногами, спутанными цепью, о стенки фургона, силился открыть дверцу. Но все было напрасно. Моих воплей и стука никто не слышал. Если бы я знал, что это «хапун», когда он вошел во двор к нам, я бы закричал «караул», созвал бы людей на помощь… Я бы вцепился ему в бороду… Я бы ему искусал руки… Я бы ему выцарапал глаза… О, я бы ему!.. Но теперь было поздно…
И я в исступлении бился головой о стенку.
Между тем, фургон остановился. Дверца открылась, сильные руки схватили меня, сдавили так, что я не мог шелохнуться, и понесли… Я уже не в силах был сопротивляться. Меня внесли в большую комнату, похожую на казарму. Тут я увидел много мальчиков и моего возраста, и меньше, и больше. Были и двадцатилетние юноши.
Я немного пришел в себя. В казарме было накурено: дым стоял туманом. Взрослые шумели, смеялись. Некоторые грустно сидели на подоконниках. Малыши сидели на грязном полу, так как никакой мебели в комнате не было.
Ко мне направился коренастый человек.
Постояв несколько времени, точно в угаре, я присел на пол в углу. Я почувствовал новый приступ тоски, но уже не такой, как в фургоне. То, что я встретил здесь товарищей по несчастью, что не я один попался в ловушку, несколько смягчало тоску. Сверх того, стала теплиться надежда на то, что отец, узнав о моем несчастьи, непременно спасет меня. Да как же и могло быть иначе?
«Только бы меня скоро отсюда не убрали, — подумал я, — чтобы папа успел застать меня здесь».
Невольно я стал наблюдать окружающее. Нас было девятнадцать душ. Не у всех на ногах были цепи. В цепях было только восемь подростков. Взрослые держали себя бодрее, некоторые даже играли в карты, пели, шумели; они были пьяны и рассказывали неприличные анекдоты, сквернословили и хохотали. Малыши, тихо прикорнув друг к другу, точно связанные для продажи цыплята, лежали кучками.
