…Служба в Крымском батальоне в техническом отношении была легче, нежели в кирасирах. Но зато в отношении дисциплины здесь было еще суровее. Наш батальонный командир Максимов был жестокий человек. У него было совершенно своеобразное, свойственное николаевщине, понятие о справедливости.

Он был грозой батальона. Наводил ужас не только на солдат, но и на офицеров и штатских. Особенно жестоко преследовал он за неряшество и пьянство, нередко засекал насмерть.

Он был огромный, кряжистый, с толстым брюхом, с лицом похожим на Асмодея[2]. Его так и прозвали: «наш Асмодей». Ходил Асмодей, опираясь на толстую желтую суковатую палку. Завидев издали его страшную фигуру, каждый старался обойти его так, чтобы не встретиться. Он имел обыкновение останавливать на улице каждого солдата и осматривать, в каком состоянии его обмундирование.

Как-то шел я по улице. Это было зимой. В рассеянности я не заметил, как очутился невдалеке от него. Точно из земли вырос он. Он стоял и распекал стоящего перед ним навытяжку солдата, тыкая в него палкой. Я свернул с тротуара, делая вид, что хочу зайти напротив в лавку. Но он уже заметил меня.

— Солдат! — крикнул он мне.

«Ну, попался», подумал я. Дело в том, что на мне было мое собственное обмундирование, сшитое по-офицерски. Это было мое праздничное платье, которое я надевал вне службы.

Я подошел, снял фуражку и вытянулся.

Он осмотрел меня с ног до головы, как вещь на выставке, и потом перевел взгляд на другого солдата. На том было истрёпанное казенное обмундирование. Больше всего истрепаны были сапоги, носки которых «просили каши». Крючки у воротника отсутствовали, отчего шинель неплотно прилегала к шее, пуговицы были не чищены, одной недоставало.

— Вот видишь, — обратился он к нему и ткнул в меня палкой. — Он тоже такой солдат, как и ты, однако, смотри-ка, как он одет. Любо посмотреть на него. — К моему крайнему удивлению, Асмодей действительно любовался мною.

— Все на нем ново и не казенное, а собственное, на свои средства приобретенное. Чисто, опрятно. Приятно смотреть. — И голос его при этом словно таял от удовольствия. — А ты, — сукин сын, подлец, — загремел он опять, — как ты одет? Он такое же жалованье, получает, как и ты. Неряха… Солдат не должен надеяться на казенное. Казенное обмундирование должно храниться только для смотра, на парад выйти, на ученье. А для остального времени солдат должен иметь свое собственное.

«А если он не может заработать?.. — думал я. — Где же он возьмет? Воровать ему, что ли?..»

— Вот ты истрепал казенное и ходишь не как солдат его величества, а как босяк, как нищий. Стыд и срам смотреть… Откуда казна возьмет столько денег, чтобы одеть вас всех таких нерях, босяков.

— Ты, братец мой, из каких? — спросил он у меня.

— Из евреев, ваше высокоблагородие.

— Ну вот, видишь, — обратился он к солдату, — еврей и ходит в собственном, а наш русский, ежели не вор, не пьяница, то неряха… Отправься, братец ты мой, с ним в роту, с этим неряхой, — приказал он мне, — и скажи фельдфебелю, что я приказал дать ему 300 розог на первый раз и при тебе, чтоб ты это видел.

Несчастный помертвел. Лицо его стало землистого цвета. На вид он был мозглявый, слабый. Для него 300 розог — это мучительная верная смерть. У меня сердце упало.

Мы шли молча.

Фельдфебель был как раз в роте, когда мы явились.

— А, здравствуй, брат, — встретил он меня. — Что, должок за работу хочешь получить?.. У меня, брат, денег еще нет. Не сумел разжиться…

— Не в том дело, — сказал я. — Тут несчастье случилось…

— Что такое?..

Я рассказал. И попросил, нельзя ли как-нибудь замять это дело.

— Что ты!.. — схватился он за голову. — Да как же я-то могу замять?.. Ты же, брат, знаешь Асмодея. Он завтра же потребует меня и спросит.

— А вы скажите, что исполнили.

— А ежели он узнает?.. — Он, видимо, между тем соображал что-то…

— Да уже как-нибудь… — настаивал я, заметив его колебание. — Вечно буду благодарен…

— Да я, брат, знаю… Но как же?.. Страшно… Ей-же, ей… Действительно, несчастье… Ну, уж ладно… Как-нибудь устроим… Так ты скажешь, что при тебе, мол, был наказан, ежели тебя спросит завтра…

— Конечно, скажу. Может быть, сегодня еще спросит: я сегодня буду на часах.

— Смотри в оба, а то нам обоим попадет…

Он велел внести три пачки розог, по сто в каждой.

— Ну, Ковальчук, раздевайся и ложись, — приказал он, — будем тебя наказывать.

Ковальчук лег.

— А вы, братцы, — обратился он к двум солдатам, которые должны были наказывать, — пучками как есть: раз, два, три — и готово: поняли? И это, значит, триста и будет сразу… Получил свое и готово… Надо же товарища выручить — завтра, может быть, и ты в такую беду попадешь…

Уж начинало смеркаться, когда я пошел в караул. Мороз к ночи крепчал. Подул и ветер. Начиналась метель…

Двор, где жил полковник, был огромный и пустынный. Кроме небольшого одноэтажного флигеля, который занимал Асмодей, во дворе стоял сарай. Подле него сложено было несколько саженей дров. Эти дрова мне нужно было сторожить.

Пост этот был установлен недавно, после того, как сам Асмодей на месте преступления поймал одного семейного солдата, тащившего дрова. Солдата этого Асмодей запорол насмерть. А жене его стал ежемесячно выдавать по возу дров. Она была молодая и красивая, и Асмодей ей покровительствовал.

Дрова охранялись теперь так же строго, как денежный ящик.

С ружьем на плече ходил я взад и вперед подле дров…

Метель разыгрывалась все сильнее. Я прислонился к стене сарая, за ветром. От усталости глаза стали слипаться. Дремота овладевала мной… Вдруг я услышал голос Асмодея:

— Часовой!

Я вздрогнул и зашагал: «Ну, ежели заметил, что я прикорнул, — пропал», со страхом подумал я.

Его грузная фигура двигалась по направлению ко мне.

— Кто идет?! — окликнул я.

Он молчал.

— Кто идет?! — вторично крикнул я.

Он не отзывался.

— Кто идет?!. Стрелять буду!.. — И взял ружье наизготовку.

— Это я, твой командир, — сказал он, подойдя ко мне.

— Глупак, не узнал разве меня?

— Сильная вьюга, ваше высокоблагородие, трудно узнать…

— Ну как, холодно?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— Да, правда, холодно. Ну, после смены нагреешься… А у тебя ружье в исправности? Давай-ка я посмотрю.

— Виноват, ваше высокоблагородие, ружья я вам не дам…

— Что ты, глупак, своему командиру ружья не даст. — Он вытянул огромную руку и взялся за ствол ружья.

Я рванулся назад, выдернул ружье и отступил три шага назад.

— Прошу ваше высокоблагородие немедленно отойти от меня, — приказал я ему. — Ежели вы после троекратного предупреждения не отойдете, я буду стрелять. — И взял ружье наизготовку.

— Что ты, что ты, господь с тобой!.. — изменившимся от страха голосом сказал он и попятился назад. — В своего полковника будешь стрелять…

— Ежели он хочет взять у меня на посту ружье, то все равно, — твердо ответил я.

— Молодчина… — буркнул он растерянно и убрался восвояси.

Я снова зашагал взад и вперед.

Из-за крыш соседних зданий госпиталя выдвигалась луна; свет ее слабо просачивался сквозь мглу. Метель стала утихать. Становилось светлее.

Дверь флигеля раскрылась и на порог вышел полковник.

— Ну, что, братец ты мой, замерз? — издали загремел он.

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

— Молодец. Когда сменишься, зайдешь к повару и скажешь ему, чтобы он тебе дал поужинать.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

Сменившись, я отправился в кухню. Повара я знал. Это был старый солдат с черными щербатыми зубами, жидкой бородкой, глянцовитой плешью на маковке и плутоватыми глазами.