Подле меня спал мальчик лет семи. На его смуглом личике были следы долгих слез; черные брови и ресницы его слиплись. Временами он жалобно стонал, невнятно бормоча что-то во сне. С другой стороны около стенки лежали два мальчика моего возраста.

— Ты как попал сюда? — опросил у меня один из них, голубоглазый и румяный, мой знакомый.

Я рассказал ему.

— А, вон как, — сказал он. — А за мной пришли двое домой. Папы не было дома. Он бы меня сейчас выкупил… Он возьмет меня отсюда. Он был вчера здесь. Твой папа тоже наверное тебя выкупит.

— Не знаю… — уныло ответил я. — А ты давно здесь?

— Четыре дня.

— А почему на тебе нет цепи?

— Да так. Они знают, что я не убегу. Я жду, пока папа выкупит меня.

— А ты давно здесь? — спросил я у другого мальчика, бледного и бедно одетого, с цепью на ногах.

— Вот уже девятый день, — грустно ответил он.

— А тебя выкупят?

— Нет… Кто меня выкупит… Отца у меня нет. А мама бедная…

Я разговорился с ним и узнал важные для меня подробности. Я узнал, что эта казарма (большая хата) называлась «сборня», что пробудем мы здесь недели три или больше, а потом нас отправят в Киевское воинское присутствие, там нас забреют. Детей богатых держат здесь для того, чтобы получить за них выкуп, бедных — чтобы отдать в кантонисты.

— А вот эти трое пьяных, — указал мне сосед, — это «наемщики». Они нанялись, чтобы итти за других в солдаты. Они не боятся ничего, требуют водки, табаку, курят, пьянствуют. Это такие молодцы, что им все все равно: от всего они отказались, им только пьянствовать…

Я посмотрел на этих молодцов с презрительной жалостью и удивлением: «Неужели бывают и такие люди…» — подумал я.

— А как же они водку достают? — опросил я. — Разве их выпускают отсюда?

— Нет, отсюда никого не выпускают. Им приносят…

У меня вдруг блеснула мысль бежать отсюда. Я не надеялся на то, что отец меня выкупит. Я знал, что у него нет денег и достать негде. «У Калмона может быть… — подумал я. — Не даст… Если бы я работал у него… он может быть и дал бы. Ах, зачем я убежал от него… Если бы я остался у него, хапун бы не схватил меня…» И мною снова овладело отчаяние. Теперь Калмон, Софрон, мастерская, все то, что так ненавистно было мне еще несколько часов назад, стало привлекательным. «Если бы я знал, что меня схватят, конечно я бы не ушел от Калмона… Но я убегу отсюда…»

И я стал допытываться, какие здесь порядки.

— Почему не все в цепях? — спрашивал я.

— За которых дадут выкуп, те без цепей, — ответил мне мой знакомый мальчик.

— Тебя схватил рыжий хапун? — спрашивал я.

— Нет, не рыжий, с черной бородой.

— А я думал, что всех хватает рыжий.

— Их много, хапунов.

— А двери, как, заперты тут?

— Конечно, заперты.

— А ты хочешь выйти на воздух?

— А ты хочешь выйти?

— Да.

— Скажи сторожу, он с тобой выйдет.

— А злые сторожа?

— Да нет, не злые, но они ни шагу никуда не пускают.

В полдень вошел бородатый еврей и стал осматривать всех, словно цыплят считал, все ли тут.

— Ну что, детки, верно есть хотите? — спросил он. — Сейчас вам дадут обедать.

«Наемщики» стали требовать водки и табаку. Они орали, что выбьют окна, если им не дадут водки.

— Ну-ну, хорошо, хорошо, я скажу, чтобы вам принесли. Не орите так бесстыдно. Некрасиво так. Вы же еврейские дети… — И бородач ушел.

Несколько минут спустя нам принесли супу и хлеба. Я не мог ничего есть. Не шло в глотку. Хлеб свой я положил в карман.

— Ты не будешь есть супу? — спросил один «наемщик».

— Нет.

— Ой, какой же ты хороший мальчик, — осклабился он, принимаясь уписывать мой суп. — Всегда не ешь, только будь здоров.

Я с нетерпением ожидал отца. Между тем, день прошел, а его все не было.

На следующий день пришел отец румяного мальчика, и взял его из сборни.

Мысль о бегстве сильнее овладевала мной.

Я стал зорко осматривать все помещение, стены, окна, двери. В стене подле окна я заметил гвоздь; это было как-раз то, что мне было нужно. Я сел на подоконник и, делая вид, что играю, стал раскачивать гвоздь. Он поддавался. Свою работу я старался скрыть от посторонних, и на это уходило много времени. Только к вечеру гвоздь был у меня в кармане, и я с радостью крепко зажал его в руке.

Вечером, сидя на полу, словно невзначай я стал рассматривать свои оковы. Цепь была толщиной в палец. Она охватывала ноги у щиколоток, скрещиваясь между ними два раза так, чтобы невозможно было высвободить ногу. Концы ее были замкнуты небольшим замочком. Под шум и гомон пьяных наемщиков я приступил к работе.

Повернув два раза гвоздем туда и сюда я, к великому изумлению, увидел, что замок сразу раскрылся. Я вздрогнул от радости. Поспешно вложил гвоздь в карман, достал нитку из иголки, торчавшей в борту моей куртки, и поспешно связал замочек так, чтобы не заметно было, что он отомкнут…

Я очень волновался. Несколько времени спустя я попросился на воздух. Старик-сторож вышел со мной на двор и, указав мне, куда я могу пойти, остался у выхода. Сердце у меня сильно колотилось: я еле переводил дыхание… Двор оканчивался обрывом, за которым был глубокий овраг. За оврагом пролегала извилистая дорога.

— Надо будет отсюда взять влево, — соображал я. — Прямо в овраг и влево…

В это время подошел сторож.

— Ну, ты еще долго тут будешь? — Он посмотрел на мои ноги и усмехнулся. — Вишь ты какой мастер!

Замок был раскрыт.

— Это не я открыл… — сказал я с захолонувшим сердцем. И подумал: «Пропало все».

После этого случая меня сцепили нога к ноге с моим семилетним соседом. Надежда на бегство пропала.

На следующий день пришел отец. Я бросился к нему на шею и зарыдал…

— Не плачь… не плачь, сыночек мой, — дрожащим голосом говорил отец, обнимая и целуя меня. — не плачь…

Он прижал меня к своей впалой рабочей груди и гладил по голове.

— Папа… — произнес я. Хотел сказать: «Разбойник схватил меня, когда тебя не было дома… Меня навеки отрывают от тебя, от родного дома… Спаси меня… Я пойду в учение к Калмону». — Папа, — мог я только произнести, рыдание душило меня. — Папа!..

Меня пугало то, что и отец всхлипнул. Я почувствовал, что он не может спасти меня. «Он оплакивает меня, — подумал я, — живьем хоронит»…

Плакали, глядя на меня, и мои соседи.

Когда я немного успокоился, отец заговорил:

— Как только я узнал, что случилось с тобою, я сейчас же бросился к сдатчикам, потом в общину, чтобы хорошенько узнать, в чем дело…

И тут я узнал от отца такие вещи, о которых раньше не имел ни малейшего понятия.

Когда Николай I издал указ о том, чтобы евреев брали в солдаты (до него евреев в солдаты не брали), еврейские общины стали хлопотать, чтобы евреев призывали в отроческом возрасте. Причина была та, что в двадцать лет большинство еврейских юношей были женаты и имели детей. Таким образом их семьи лишались отца и кормильца, который уходил на 30-летнюю службу, вернее, на век теряли его. Общины просили освободить женатых от военной службы, в каком бы возрасте они ни находились, а брать только холостых. Царь согласился.

Когда вышел указ не брать женатых, родители стали женить своих сыновей в отроческом возрасте и даже еще раньше. Скоро этот обычай так распространился, что все еврейское мужское население, кроме детей младшего возраста, оказалось женатым, и брать в солдаты стало некого. Тогда Николай I обязал еврейские общины круговой порукой: доставлять ежегодно определенное количество рекрутов по существовавшим тогда «ревизионным сказкам».

Этот указ явился страшным бедствием для евреев. Всей своей тяжестью он обрушился на трудящихся, на рабочих и бедняков. Он породил ужас, насилие и кровь.

Итак, каждая община по своему усмотрению, своими средствами производила рекрутский набор еврейской молодежи, вернее еврейских детей. Общиной избирались или назначались так называемые сдатчики, которые должны были доставить рекрутов в воинское присутствие. А так как правителями общины были только богатые, то дело сводилось просто к тому, что богатые отдавали в солдаты бедных. Тут уже не обращали внимание ни на возраст, ни на семейное положение, не помогала и женитьба. Считались только с выгодой, с извлечением прибыли. Делалось все это упрощенным способом. Просто хватали мальчиков, как схватили меня. Кто во-время мог скрыться, тот был спасен. Случалось и так: иные вступали в драку с «хапуном», избивали его и таким образом спасались. Если иному богачу никак не удавалось вывернуться, он просто нанимал за своего сына наемщика. Это было его законное право. «Деньги как бог милуют…» говаривали в старину.