Коммандера Ллойда Бучера никто не поставил в известность об инциденте в Голубом дворце. Все, что сообщили на «Пуэбло», — счет последних матчей Национальной баскетбольной лиги.

Ральф Макклинток с трудом вспоминает свой первый день в пхеньянской тюрьме. Запомнились не образы, а ощущения. Доминировало щемящее чувство тревоги, исходившее от темного каменного здания. Сколько в нем было этажей, три или четыре? Воспоминания смазаны криками, пинками, ударами прикладов. Из глубин сознания то всплывает на свет, то вновь погружается в темноту широкий и длинный коридор, в котором множество обитых железом дверей. Тусклый свет нескольких маленьких лампочек — голых, без плафонов. Каменные стены, бетонный пол. Сложный запах… прелое сено в смеси с нечищеным гальюном. Камера, узкая и длинная, как труба — три метра на семь, очень высокий сводчатый потолок. В камере четыре низкие и очень короткие для рослых американцев койки — длиной чуть больше полутора метров! Подушка и матрас набиты рисовой соломой, одеял нет. Грязные беленые стены, малюсенькое оконце под потолком заклеено газетой. Паровой радиатор больше шипит, чем греет.

Филенчатая деревянная дверь с открытой фрамугой наверху.

«Боже мой, — с ужасом думал Макклинток. — Кошмарный сон, а я не могу проснуться. Кто эти парни со мной? Надо взять себя в руки, но я так устал… Мы же должны возвращаться в Японию. Господи, как холодно! 18 долгих дней я спал всего несколько часов в сутки. Никогда не встречал более отвратительной посудины, чем этот ржавый “Пуэбло”. Команда, собранная по принципу “возьми, небоже, что нам негоже!”, словно в насмешку. Трехъярусные койки с промежутками чуть больше полуметра; каждое утро начиналось с поиска башмаков, плавающих по вечно залитой водой палубе кубрика — проржавленное днище протекало; постоянная изнурительная качка; вонь от 65 тел в холодном, плохо вентилируемом кубрике; запах гниения мороженого мяса, подпорченного забортной водой в носовом рефрижераторе. Весь поход — сплошное штормовое предупреждение…»

Парни вокруг все еще в корабельной одежде — одни в грязных спасательных жилетах, другие в одних майках, кто-то в окровавленной рубахе, подол которой обгорел… Раненые громко кричали от боли. По коридору проносились неприятельские солдаты, было слышно, как кого-то избивали ногами, раздавались крики на корейском языке: «Ат-суки!» — черт знает, что это значило! Из соседней камеры доносился чей-то жалобный плач «Бенчжо, бенчжо», потом множество глухих ударов — и больше никто не кричал «Бенчжо»… Постоянные вопли и корейская тарабарщина, стук тяжелых армейских сапог по бетону, хлопанье дверями — они идут сюда? Не нашлось смельчаков притронуться к койкам или выглянуть во фрамугу, чтобы посмотреть — что происходит…

Вместе с Ральфом в комнате еще трое. Джим, Майк и Джон. Моториста он знал, а других двоих только видел. Они были «спуки», белая кость, существовали как бы отдельно от экипажа. Все очень напуганы и не понимали, что происходит. Руки плохо слушались: онемели от веревок, завязанных на запястьях в течение 15 часов. Всех мучила жажда, без питья почти сутки. Стали разбираться, кто старший по званию. Оказалось, в камере два старшины 1-го класса. Сидя на койках, обсуждали «Код поведения» — решили не говорить корейцам ничего. «Слухачи» переживали, что послужные списки экипажа остались на корабле. Их никто не уничтожил, и скоро корейцы разберутся, кто из них есть кто.

Дверь с грохотом распахнулась, быстро вошли два офицера с пистолетами в кобурах на поясе и два конвоира с советскими автоматами наизготовку, выкрикивая на ломаном английском:

— Грязные шпионы, вы будете расстреляны!

И так же удалились быстро и с грохотом. Наверное, заключили американцы, хлопать дверями корейская национальная черта.

Прошло несколько часов, давно бы пора в туалет, но никто не знал — как попросить об этом? Корейцы по-прежнему увлеченно занимались мордобоем в коридоре и камерах.

Дверь снова распахнулась настежь, на пороге появился офицер в сопровождении двух солдат. Английский язык офицера ужасен, на грани абракадабры:

— Вы должны быть правдивы и честно сознаться в страшных преступлениях, совершенных вами против народа Северной Кореи.

Пленников снова оставили одних — видимо, чтобы не мешать осознанию тяжести содеянного. Внезапно за дверью раздался какой-то нехороший металлический лязг. Неужели их закуют в кандалы? По-прежнему нет смелых, чтобы выглянуть в коридор.

— Еда!

С этими словами в камеру вошли уже побывавшие здесь военные, они привели за собой двух женщин в армейской форме. Мешковатые гимнастерки, грубошерстные юбки, безобразные солдатские ботинки. Поставив на стол подносы с пищей и заварными чайниками, женщины смотрели на американцев так, будто те только что убили их новорожденных детей. Офицер показал жестами: «Берите подносы и ешьте». Надо бы поблагодарить, но как? Кто-то поклонился и брякнул по-японски:

— Домо аригато!

Это была очень опрометчивая благодарность. Пленники еще не в курсе, что на все японское в этой стране наложено табу. Нация Ниппон — самый лютый враг. Даже море, в котором их задержали, запрещено называть Японским. Его принято именовать только Восточным — кстати, в обеих Кореях и до сих пор.

На подносе стояли четыре пиалы и одна маленькая тарелка. Аромат от еды исходил отвратительный. Суп из репы, в котором плавал небольшой кусочек неопознанной рыбы, к нему полагался обломок твердого как гранит ржаного сухаря. Еще вчера на «Пуэбло» на завтрак подавали индейку со Всеми положенными приправами… Сегодня отвратительная вонючая рыба, похожа на камбалу, но не камбала точно. В заварном чайнике плавали какие-то непонятные крошки, и запах тоже отдавал чем-то рыбным. Все очень горячее. Мучаясь голодом и жаждой, моряки все еще не решались притронуться к корейским «лакомствам».

— Между прочим, — заметил моторист, — на судне остаюсь еще фунтов шестьсот мороженого мяса.

— А в этом… сколько калорий? — осторожно спросил один из «спуков».

— Ладно, необходимо хоть чем-то питаться, чтобы не потерять последние силы, — заключил его коллега. — Кто знает, может быть, это наша последняя кормежка.

И все потянулись к супу.

— В рыбе много протеина, надо ее съесть.

— Но ее невозможно даже в рот взять, так воняет!

Наконец, разработали методу — как есть. Двумя руками. Одной взять рыбу, другой — зажать нос. Техника следующая: во-первых, набрать в легкие побольше воздуха и задержать выдох. Во-вторых, перекрыв себе кислород, поднести рыбу поближе ко рту. В-третьих, закрыть глаза и глотать немедленно. Ни в коем случае не жевать! В-четвертых, — только убедившись, что рыба провалилась в желудок, можно возобновить дыхание.

Один из «спуков» неосторожно вдохнул раньше времени, его едва не вырвало. Он не возражал, когда Ральф предложил доесть его порцию.

Горячая коричневая жижа, именуемая чаем, не могла утолить их жажду, решили подождать, пока остынет. В общем, единственным приемлемым блюдом оказался сухарь. Сухарей американцы в жизни не видели и упорно называли их «несвежим хлебом». Простая мысль размочить сухарь в чае посетила их не сразу.

Прерванный едой, разговор снова вернулся к их бедственному положению. Где командир, старпом, лейтенант Харрис и остальные офицеры? Что с ранеными? Специалистам радиоразведки много раз повторяли, что в критической ситуации их персонально эвакуируют первыми, потому что они, как коллекторы разведывательной информации, сами являются желанной добычей для противника. Сколько классифицированных файлов было сожжено или выброшено за борт? Получены ли их сообщения в Камисейя? Где же обещанные реактивные истребители поддержки? Насколько серьезны угрозы корейцев расстрелять всех как шпионов? Молодой моторист слушал разговор «спуков» в полном замешательстве и выглядел страшно напуганным. Оказывается, он понятия не имел, что его неуклюжий корабль оказался вдруг такой лакомой «шкатулкой» с важнейшими секретами Америки! «Спуки» продолжали обсуждать самый болезненный вопрос: что отвечать корейцам, когда начнутся по-настоящему серьезные допросы?