В имажинистский период есенинская осень теряет деревенскую окраску и преображается. Так, в драматической поэме «Пугачёв» (1921) она превращается в активное действующее лицо, предвещая поражение восстания и гибель главного героя: «Это осень, как старый монах, / Пророчит кому-то о погибели», «Как скелеты тощих журавлей, / Стоят ощипанные вербы», осень изранила тополь «холодными меткими выстрелами». Рождается метафора — «Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь / Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна».

Нарочитые, изощрённые, гротескные метафоры должны вонзаться «в ладонь читательского воображения», как заявляли имажинисты. И у Есенина «осень вытряхивает из мешка чеканенные сентябрём червонцы», вербам не согреть деревянным брюхом «золотые яйца листьев на земле» и «не вывести птенцов — зелёных вербенят». А в «Чёрном человеке» — «как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь». Но постепенно буйная имажинистская метафоричность сходит на нет, предметные, многоступенчатые образы сменяются метафорическими эпитетами и глаголами: «Как будто дождик моросит / С души, немного омертвелой» («Мне грустно на тебя смотреть…», 1923), «И золотеющая осень, / В берёзах убавляя сок, / За всех, кого любил и бросил, / Листвою плачет на песок» («Гори, звезда моя…», 1925).

В зрелом творчестве поэта всё больше «тянет к классике» (по его словам). Усиливается и мотив осеннего увядания, восходящий к XIX в. и связанный с «возрастом осени» его самого: «Увяданья золотом охваченный, / Я не буду больше молодым» («Не жалею, не зову, не плачу»); «Вот так же отцветём и мы / И отшумим, как гости сада», не без нагнетания мрачного колорита — «Как кладбище, усеян сад / В берёз изглоданные кости» («Мне грустно на тебя смотреть…»).

Продолжая и развивая традиции Пушкина, Некрасова, Блока в создании русского национального пейзажа, Есенин часто употреблял обобщающие понятия — край, сторона, родина, земля, Русь: «Земля моя златая! Осенний светлый храм!», «Сторона ль ты моя сторона! Дождевое, осеннее олово». Не отказываясь от стереотипов, он вносит их в свой контекст: «осенним холодом расцвечены надежды», «тихо льётся с клёнов листьев медь», «сентябрьского листолёта протяжный свист», «безлиственная осень» ваших душ, неприхотливый приход сентября, «уже в облетевшей дуброве разносится звон синиц», «глаз осенняя усталость», «багряной метелью нам листвы на крыльцо намело».

Из есенинских осенне-ностальгических стихотворений одно из наиболее популярных — «Отговорила роща золотая…», которое являет собой органичный сплав традиционного и новаторского, банального и самобытного: золотая роща не облетела, а «отговорила берёзовым, весёлым языком»; журавли не просто печально пролетают, но «не жалеют больше ни о ком»; каждый в мире странник — с уточнением «пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом»; месяц над синим прудом, оказывается, грезит вместе с конопляником «о всех ушедших»; не жаль растраченных напрасно лет — и «души сиреневую цветь». А знакомая красная рябина оборачивается костром: «В саду горит костёр рябины красной, / Но никого не может он согреть». А уподобление листьев словам окончательно объединяет судьбу поэта и рощи.

Заметим, что совсем иначе выглядит подобное сопоставление у молодого Пастернака: «Давай ронять слова, / Как сад — янтарь и цедру, / Рассеянно и щедро…».

Б. Пастернака можно отнести к «природным» поэтам, он «по количеству стихотворений, посвящённых временам года и отдельным месяцам… занимает первое место в русской поэзии» (Эпштейн М. Указ. соч. С. 251). Он, в отличие от Есенина, избегает обобщений типа Россия, край, страна, зато славит «бога деталей» и провозглашает, что «жизнь, как тишина осенняя, подробна». Подробности и детали поэт ищет и отмечает и в картинах осени: сентябрь желтил песок и лужи, «с неба спринцевал свинцом» и с деревьев «пожаром листьев прянул» («Имелось»); «кто коврик за дверями рябиной иссурьмил», «кто погружён в отделку кленового листа» («Давай ронять слова…»).

Пастернак черпает сравнения из мира животных и растений, выбирая бытовые реалии: осенью «изжёлта-сизый бисер нижется», зари вишнёвый клей застывает в виде сгустка, «липы обруч золотой — как венец на новобрачной»; октябрь, «отыми браслеты, завещанные сентябрём» («Золотая осень», цикл «Осень», поэма «Лейтенант Шмидт»). Можно сказать, что Пастернак опускает природу в «будничность и простоту повседневной жизни» (М. Эпштейн). С другой стороны, природа у него сближается с внутренним миром человека, причём придаётся сходство разнородным явлениям, подчас с помощью звукописи — осень, ясная как знамение; дождь затяжной, как нужда; парк зияет, как сплошной некролог; воздух рощ, как зов, бесприютен. Так же, как сравнения, индивидуальны и метафоры, имея смысл только в данном контексте: «сквозь жёлтый ужас листьев уставилась зима»; «ветер, рябину понянчив, пугает её перед сном», а нередко возникает «образ в образе» — сравнение в метафоре и наоборот: «Стучатся опавшие годы, как листья, / В садовую изгородь календарей» (Ковтунова И. Указ. соч. С. 117 — 152). Если Есенин одушевлял неодушевлённые явления, которые обретали облик людей и животных (ветер-отрок, ветер-ослёнок), то Пастернак очеловечивал действия, «поведение» природы — «осенний лес заволосател», «набрякли сумерки хандрою ноября».

Заглавия многих пастернаковских произведений обозначают их темы — «Осень», «Золотая осень», «Ненастье», «Конец», «Осенний лес», «Иней», «Зима приближается». В «осеннем лесу» подмечены кочки, мхи, топи, заросли ольхи, тень и тишина: «Ни белка, ни сова, ни дятел его не будят ото сна». В «Ненастье» — «брызжет дождик через сито»; «Точно срам и поруганье в стаях листьев и ворон, / И в дожде и урагане, хлещущих со всех сторон». В зависимости от месяца и погоды осень предстаёт вначале как «сказочный чертог», вроде бунинского терема, Когда листья шумят и осыпаются всё «пышней и бесшабашней»; затем приходит «серебристо-ореховый» и «суровый, листву леденивший октябрь» с его безлюдным и звонким покоем и «белыми мухами» и, наконец, ноябрьская «серость, старость, муть». Так мы движемся от эпилога лета к «глухой поре листопада» и от «позолоты небывалой» вязов, ясеней, осин к предзимью — зима у порога. Неожиданной кажется несвойственная Пастернаку осенняя сентенция: «И одиночеством всегдашним / Полно всё в сердце и природе» («Осень»), но сказана она от имени доктора Живаго.

«Осколки» Серебряного века, попавшие в эмиграцию, тоже не забывали русскую осень. Если дореволюционные осенние пейзажи В. Ходасевича напоминали о тютчевском «на пороге как бы двойного бытия» (луг скошен и «бескрайним ветром в бездну вброшен», «ветер — как стон запоздалых рыданий», «горькое предсмертье» нежно желтеющего клёна, ощущение замкнутости в сумерках, «иглы терний осенних» изъязвляют сердце), то в эмигрантских стихах воспоминания о российской природе сталкиваются с парижской реальностью.

Начинающий Г. Иванов театрализовал осеннюю природу: «Небо точно занавес. Природа / Театральной нежностью полна» («В середине сентября погода…»); «Когда прозрачны краски увяданья, / Как разрисованные веера, / Вы раскрываетесь, воспоминанья» («В меланхолические вечера…»). Всё преувеличено, утрировано — «бледное светило Оссиана», «полумгла сырая осенних чувств», осенняя терпкая отрава, перевитая с радостью и славой; солнце играет пожелтевшей листвой, а молодость уходит, и любовь умирает — как будто автор воскрешает романтизм столетней давности. В эмиграции в его памяти вставали другие картины русской осени, более естественные и искренние, хотя и не оригинальные — в классическом ключе: «заката красный дым», «злая и грустная земля» и деревья пустынного сада, «вечер мглистый и листва сырая», «догоревшей зари нищета» («Когда светла осенняя тревога…», «Мне всё мерещится…», «Злой и грустной полоской рассвета…», «Я люблю безнадёжный покой…»).