Когда Люсьен поднял Фуоко и посадил в клетку, тот не сопротивлялся. Адриана и Люсьен смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Роуз выскользнула из руки матери и обхватила колени Люсьена. Она плакала.

– Бедный Фуоко, – тихо сказала Адриана.

Они отвезли Фуоко к ветеринару, чтобы усыпить. Адриана стояла над ним, когда ветеринар делал укол.

– Моя бедная безумная птица, – шептала она и гладила его крылья, когда он умирал.

Люсьен печально смотрел на Адриану. Вначале ему казалось, что он сочувствует птице, хотя та всегда его ненавидела. Потом, словно глоток кислого вина, на него подействовало осознание, что он чувствует совсем не это. Он узнал мучительный, полный сожаления взгляд, каким Адриана смотрела на Фуоко. Так сам Люсьен смотрел на увядшую розу или на потемневшую серебряную ложку. Это был взгляд, рожденный чувством собственности.

Таким же взглядом Адриана иногда смотрела на него, когда что-то бывало не так. Он никогда раньше не понимал, до чего ничтожна разница между ее любовью к нему и ее любовью к Фуоко. Никогда не понимал, как незначительна разница между его любовью к ней и любовью к нераспустившейся розе.

Адриана позволила Роуз ухаживать за растениями Люсьена, вытирать пыль с полок и ходить у панорамного окна. Позволяла девочке делать вид, что та готовит завтрак, стоя у нее за спиной и не разрешая малышке резать ножом или пользоваться духовкой. Днем Адриана убедила Роуз, что хорошие роботы спят несколько часов в середине дня, если этого хотят их хозяева. Она укрывала девочку, спускалась в гостиную, садилась в кресло, пила вино и плакала.

Так не могло продолжаться. Следовало что-то придумать. Поехать вдвоем отдыхать в Мазатлан. Она может попросить одну из сестер приехать и пожить в ее доме. Может обратиться к детскому психиатру. Но она чувствовала, что ее предали, у нее не хватало духа; все, что она могла, – день за днем присматривать за Роуз.

В доме повисли остатки обвинительного молчания Люсьена. Чего он хотел от нее? Что она не сумела сделать? Она любила его. Она отдала ему половину своего дома и всю себя. Они вместе воспитывали ребенка. И все равно он ее бросил.

Она остановилась у окна. Ночь была туманная, уличные огни окрашивали все неестественной, причудливой желтизной. Она приложила ладонь к стеклу, и на нем остался отпечаток, словно кто-то снаружи бился в окно, чтобы проникнуть внутрь. Она всмотрелась в полумрак: весь мир словно превратился в размазанные края картины, и только ее хорошо освещенный дом оставался в нем единственным определенным местом. Ей казалось, что, стоит лишь выйти за порог, она тоже расплывется, раз и навсегда.

Она допила четвертый стакан вина. Голова кружилась. Слезы бежали из глаз, но ей было все равно. Она снова налила себе. Отец никогда не пил. О нет. Он говорил, что спиртное убивает мозг, и смеялся над слабаками, которые его употребляют, – над мужчинами, членами своего совета, и их скучающими женами. Он устраивал приемы, где спиртное лилось рекой, а сам стоял посреди этого, абсолютно трезвый, и наблюдал, как остальные глупо ведут себя, словно цирковые клоуны, которые ради его забавы делают сальто. Он составлял сложные заговоры, чтобы смутить их. Тот чиновник с ревнивой женой юриста. Тот политик, которого пригласили выпить у бассейна, пока его подросток-сын в горячей ванне голый входил в другого подростка. На этих приемах отец разрушал жизни и делал это с непостижимой элегантностью, стоя посреди действа и держа в руках невидимые нити.

Теперь голова Адрианы плясала, ноги двигались сами собой. Отец, этот решительный, жестокий человек. Мертвый. О, она должна соблюдать траур, должна жечь свечи и проливать крокодиловы слезы. Но это неважно.

Люсьен, о Люсьен! В своем последнем воплощении он стал противоядием от ее отца. Она плакала, и он обнимал ее, а потом они вдвоем стояли на пороге детской и смотрели на мирную картину – Роуз спит на своих кремовых простынях. Все будет в порядке, ведь с Люсьеном она в безопасности, Люсьен хороший. У других мужчин могут блестеть глаза, когда они смотрят на маленьких девочек, но не у Люсьена. С Люсьеном у них семья, такая, какими должны быть семьи, и Люсьен должен быть верным, любящим, преданным и постоянным.

И – ах! – без него она не знает, что делать. Говоря Роуз, что та со своими куклами поедет на ремонтную фабрику, она в отчаянии, как ее отец. Она уступила требованиям девочки и позволила ей играть в «Кем я стану теперь?». «Будь счастливой!» «Будь веселой!» «Позволь покомандовать твоему мозгу танцовщицы!» А что будет, когда Роуз пойдет в школу? Когда поймет, что мать ей лгала? Что она притворялась, совсем как ее отец, и не вернет его?

Адриана танцевала в кухне. Она с грохотом бросила пустую бутылку в раковину и включила плиту. Система безопасности оценила степень опьянения и сообщила, что Адриана не в состоянии пользоваться огнем. Она отключила эту систему. Ей захотелось омлет, такой, как делал Люсьен, с луком и сыром, и винный бокал, наполненный апельсиновым соком. Она взяла сковороду, которой Люсьен хотел отогнать Фуоко, и поставила ее на стойку у разделочной доски, а потом пошла за луком, но при этом задела доску, та попала на горелку и вспыхнула. Адриана схватила полотенце и стала гасить пламя. Дом завопил. На нее полилась вода. Адриана подставила лицо под струи и рассмеялась. Она закружилась, расставив руки, как маленькая девочка, которая старается, чтобы у нее пошла кругом голова. Капли падали ей на щеки и скользили по шее.

Хлюпанье шагов. Адриана подняла голову и увидела Роуз. Лицо дочери было мокрым. Темные глаза сонными.

– Мама?

– Роуз. – Адриана обхватила ладонями голову Роуз и поцеловала ее в лоб. – Я люблю тебя! Я так тебя люблю!

Роуз постаралась высвободиться.

– Почему идет дождь?

– Я разожгла огонь. Уже все в порядке.

Дом продолжал вопить. Прерывистые звуки сирены напоминали удары сердца. Адриана пошла к шкафу за солью. За ней шлепала по линолеуму Роуз. Рука Адрианы ухватилась за ручку шкафа, скользкую от воды. Пальцы соскользнули. Грудь сдавила тревога: что-то не так, но дело не в шкафе, а в чем-то другом; она быстро обернулась и увидела, что Роуз маленькими пальцами сжимает рукоять ножа, готовясь резать лук.

– Нет! – Адриана вырвала нож у Роуз. Тот выскочил из ее скользких пальцев и со стуком упал на пол. Адриана схватила Роуз за талию и вытащила из мокрой опасной кухни. – Никогда так не делай! Никогда, никогда.

– Папа так делал.

– Ты можешь убить себя!

– У меня есть лечащие боты.

– Нет! Слышишь? Нельзя. Если порежешься, можешь умереть. И что я тогда буду делать? – Адриана уже не помнила, что вызвало этот дождь. У них наводнение. Она знала только это. Сердце у нее болело. Болело все тело. Она больше не хотела танцевать. – Что с нами не так, милая? Почему мы ему не нужны? Нет! Не отвечай. Не слушай меня. Конечно, ты ему нужна. Это я ему не нужна. Но что я сделала не так? Почему он меня разлюбил? Не волнуйся. Это неважно. Мы его найдем. Найдем и заставим вернуться. Конечно, заставим. Не тревожься.

Люсьен отдал Адриане прощальное письмо ранним утром. Сквозь флуоресцентные окна пробивался свет. Сте ны дома источали смесь запахов лимона и лаванды. Адриана сидела за обеденным столом с раскрытой книгой.

Люсьен вышел из кухни и поставил перед Адрианой винный бокал, полный апельсинового сока. Рядом поставил стакан с кофе. Адриана подняла голову и рассмеялась своим журчащим смехом. Люсьен помнил, как впервые услышал этот смех и понял, что он означает. И задумался, много ли времени ему потребуется, чтобы забыть, почему смех Адрианы всегда такой переливчатый.

В гостиной позади них играла Роуз: прыгала с дивана, как будто летает. Волосы Люсьена горели, случайные солнечные лучи высвечивали светлые пряди. Он был в светло-голубой рубашке, и его янтарные глаза сверкали, как солнце в небе. Он положил письмо на книгу Адрианы. «Дорогая Адриана», – начиналось оно.

Адриана подняла листок. В солнечном свете он был прозрачным, чернила едва заметны.