Теперь уже царь должен был спешить.
Если Турция вступит в этот конфликт, а Дауд-бек войдёт в подданство Турции, то войны с нею не миновать, хоть и заключён после Прутского похода вечный мир.
И посол Неплюев должен был сделать всё, чтобы турецкий султан не принял Дауд-бека «ради вечного мира, по которому поставлено, чтоб с обеих сторон друг другу пользы искать и всякий вред и убыток предотвращать».
Неплюев преуспел в своём искательстве: Дауд-бек дожидался приёма у турецкого султана целый месяц и в результате не был вообще принят двором.
Однако скрытые переговоры с ним велись, визири вмешивались в дело, норовя погреть руки на этом конфликте, и потому царь решил сам ехать на берега Каспийского моря да взять с собой ещё тридцать тысяч войска и пушек достаточно...
Всю зиму и самое начало весны Пётр посвятил подготовке к Персидскому походу.
И почти каждый вечер являлся он в дом Кантемиров...
Екатерина рвала и метала, но ни словом не обмолвилась Петру о том, как переживает она из-за этой длительной связи, продолжающейся уже столько лет.
Нет, теперь Пётр даже не заходил в её спальню, словно не хотел видеть перезревшие прелести своей супруги, — считал, что она получила от него всё, что хотела.
С каким волнением и трепетом вступал он под своды кантемировского дома — знал, что ждёт его здесь самая чистая, нерушимая любовь, не требующая от него ничего, кроме него самого!
Мария встречала Петра так, будто в первый раз узнала его, бросалась ему на шею вне себя от радости, восторга, счастья.
И Пётр понимал, что эта бескорыстная любовь опять открывает перед ним далёкие горизонты, придаёт ему сил и уверенности в себе, поднимает его над серой паутиной будней, заполненных трудами...
Мария уже несколько недель знала, что беременна, но ничего не говорила Петру: если бы он знал, что она ждёт ребёнка, не взял бы её с собой в Персидский поход.
А Пётр не мог налюбоваться на княжну: она пополнела, а глаза сверкали так, что ему становилось больно глядеть в них.
Как ласков и страстен был он с ней!
И немножко стыдно ему было перед женой, что он ещё может так наслаждаться в объятиях этой покорной, но нежной и изобретательной в любви княжны.
Молчала Екатерина, лишь изредка бросала на Петра укоризненные взгляды, и по этим взглядам он понимал, что связь его с Марией для неё давно не секрет.
Старался сколько возможно возместить это: перед самым отъездом в Коломну, где назначен был сбор и смотр всех войск, он прочитал Екатерине завещание: буде погибнет он в походе, всё его имущество, всё его наследие достанется Екатерине. Отправил указ с завещанием в Сенат и Синод, приказав вскрыть этот пакет, только если с ним что-нибудь случится...
И Екатерина была довольна: она понимала, что соперница на шестнадцать лет моложе её, не расплылась ещё от бесчисленных родов, не имеет, как она, Екатерина, двойного подбородка и складок на талии, и всё думала, как извести эту молдавскую княжну, привязавшую к себе её мужа.
Грызла ногти, но ни с кем даже словом не перемолвилась — привыкла все свои мысли держать при себе, знала, как нетерпимо относится царь даже к мыслям — вон как расправился он с Алексеем, своим сыном, а ведь у него только в мыслях было поднять заговор против отца.
И знала: любая её мысль, лишь слегка обозначенная в словах, сразу же дойдёт до ушей Петра, — очень уж много соглядатаев, добровольных шпионов и шпионок было и в её окружении, и в окружении Петра...
А Мария была счастлива — это был пик её любви, пик её торжества и восторга.
Она и не замечала, как изменился Пётр после смерти своего сына от Екатерины — четырёхлетнего Петруши, объявленного наследником престола. Голова его теперь уже безостановочно тряслась, мускулы на лице подёргивались, вытягиваясь в страшную гримасу, а руки, сильные, мускулистые, державшие и топор и кузнечный молот с лёгкостью и удальством, слабели и опускались.
И всё-таки была в них ещё сила — так сжимал он Марию в своих объятиях, что у неё трещали кости и она только шептала:
— Ты раздавишь меня, государь...
Анастасия, мачеха Марии, раздобревшая после родов Смарагды-Екатерины, теперь уже сама всматривалась в лицо падчерицы — искала те признаки, которые уловила в ней самой Мария когда-то.
Но не находила пока ничего, лишь слегка пополнела девушка, стала ещё красивее, пышные волосы обрамляли её побелевшее лицо, и ни коричневых пятен, ни даже веснушек па носу не было.
«Столько времени они вместе, — думала Анастасия, — а Мария всё не беременеет, уж не бесплодна ли она?»
И тоже ничего не говорила мужу.
Дмитрий Константинович и так был угнетён тем, что его дочь стала наложницей русского царя, но заботы и хлопоты поглощали всё его время — он стал начальником походной канцелярии Петра в походе, надо было приискать и подходящих толмачей, и людей, могущих писать на арабском, на персидском, на турецком языках.
А сделать это было непросто — слишком уж слабы были связи России с этими восточными странами и не было надобности изучать эти языки.
Словолитня тоже отнимала у него время — подобрать арабский и турецкий, а также персидский алфавит составляло определённые трудности, и всё из-за того, что чересчур мало было людей, владеющих этими языками, а наборщики и вовсе не знали арабской вязи.
Много помогал князю Толстой — он обладал обширными знаниями, но и он плохо разбирался в восточных языках, хотя блестяще владел турецким...
Сначала Пётр решил не брать с собой в поход Екатерину, приказал было ей оставаться в Москве, но она сказала одно только слово:
— Как велишь, государь...
Но опустила глаза, и едва лишь показались на них слёзы, как Пётр изменил своё решение:
— Ладно, в Коломну и приедешь.
— Во всех походах я приносила тебе радость, государь, — мягко сказала Екатерина, — авось и на этот раз пригожусь...
Он искоса глянул на неё — нет, должно быть, не знает, что он велел Кантемиру ехать с ним в поход всей семьёй: сам князь, его жена и Мария...
«Да и пусть знает, — беспечно сказал сам себе Пётр, — известно же ей, что она законная жена, что Мария всего лишь очередная метресса, а Катерина никогда не обращала внимания на мои проделки и ни словом не упрекала».
— Буде пройдёт поход успешно, — заметил он ей однажды за завтраком, всё ещё проходившим дома, на столовой половине царского дворца, — короную тебя, будешь императрицей...
— Твоя воля, государь, — встала и низко поклонилась Екатерина, — а я из твоей воли никогда не выходила и никогда не выйду...
— Ладно, — смутился Пётр, — так и будет.
А сам думал: как жаль, что эта раздобревшая женщина стала такой грузной, что нет в ней больше жилки той живости и страсти, которая всю жизнь пленяла его, жаль, что не станет императрицей эта тоненькая, изящная, образованная и прелестная княжна — вот это действительно была бы йастоящая императрица, всем взяла — и родом, и лицом, и станом, и страстью...
И Мария собиралась в поход вместе с отцом и мачехой, думала — что может ей пригодиться там, в далёкой стране, в которую тащил её теперь её кумир, её идол, что надо брать, а что за ненужностью оставить дома.
Не слишком много нарядов собрала — решила, что постарается как можно меньше бывать на людях, а только ждать и ждать к себе Петра. Да и о беременности сообщит уже тогда, когда скрывать это будет невозможно.
Даже от Анастасии таилась — мачеха давно приглядывалась к ней, и Мария понимала почему, но всегда напускала на себя беспечный, легкомысленный вид, чтобы и тени подозрения не закралось в сердце теперь уже опытной мачехи...
В Коломну Мария приехала одной из первых.
Пётр оставил кареты со своими вельможами далеко позади, первым примчался к месту сбора войск и испортил торжественный церемониал встречи царя: приготовились коломенцы и пушечные залпы произвести, и благодарственный молебен отслужить в честь того, что великий царь всея Руси посетил их город, и парадные обеды были заказаны на двести, а то и на триста персон: хоть городишко Коломна и был невелик, отстоял всего-то в ста вёрстах от Москвы, а жили и здесь родовитые бояре, сроду не видевшие царя.
