Слуги и домочадцы ещё убирали нанесённые водой глину и мусор, собирали осевшее на иле тряпье, а она уже ворвалась на свою половину, упала на подушку не раздеваясь, и глаза её сами собой закрылись.

Сказалось напряжение последних нескольких дней — и промокшие ноги, и лютые сквозняки, и оглушительный вой воды и ветра.

Мария тяжело и опасно заболела...

А Пётр так и не прервал своих торжеств по поводу заключения мира со Швецией.

Слуги сбивались с ног, накрывая пиршественные столы в царском дворце, стояли по колено в воде на дворцовых кухнях, но пиры шли чередой, съезжались, невзирая на потоп и бурю, знатные люди, сверкали фейерверки и огненные вензеля в тёмно-синем, затянутом тучами небе, качались расписные лодки и ботики под бархатными балдахинами возле пристаней, чтобы в любое время быть готовыми к плаванию среди обломков домов.

Изредка Пётр выбегал из пиршественной залы, садился в первый попавшийся ботик и выезжал на море чёрной воды вокруг дворца.

Вытаскивал вместе с матросами попавших в водоворот, и возвращался к гостям, нимало не смущаясь промокшим камзолом и сырым кафтаном.

Снова вино, вкусная еда, и царь как будто вновь оживал, радость не давала ему ни жара болезни, ни хрипа простуды.

Он оглядывал столы, замечал поредевшие ряды приглашённых и хмурил брови — был недоволен, что радость его не разделяют с ним его подданные.

   — Кантемиры опять не значатся за столом, — угрюмо сказал он Толстому. — Неужели снова моргуют?

Не забыл слов Екатерины Пётр — моргуют, брезгуют, не хотят.

   — Да нет, — ответил Толстой: он всегда был в курсе всех последних городских новостей, — вместе с князем Мария плавала на лодке, спасала людей, простудилась, а теперь вот занемогла...

Пётр укоризненно взглянул на Толстого: дескать, не мог раньше шепнуть — и выскочил из-за стола.

Ботик стоял наготове, и Пётр поплыл по промокшим улицам прямо к дому Кантемиров.

Лучший его лекарь Блументрост был с ним в ботике.

Длинные ноги Петра шагнули из ботика к мосткам, проложенным по илистой глине, нанесённой половодьем, к залитому ещё водой крыльцу князя Кантемира.

Сам князь, небритый, с опухшими от слёз глазами, сидел на половине Марии, держал её горячую воспалённую руку и тихонько шептал:

   — Господи, спаси, сохрани, Кассандра, жена моя, охрани свою старшую, вымоли у Господа выздоровление...

Он вскочил, увидев пригнувшуюся голову Петра, едва не зацепившегося о низкую притолоку.

   — Что, как? — отрывисто спросил Пётр, а сам уже подсел к постели Марии.

Она лежала раскинувшись, её чёрные волосы разметались по снежно-белой подушке, пунцовые щёки пылали от внутреннего жара, а губы потрескались и кровоточили.

   — С минуты на минуту ждём конца, — горестно вымолвил Кантемир. — Уже много дней не приходит в сознание...

   — Лечи! Или вас просить надобно? — сурово приказал Пётр и подвинулся к краю постели, освобождая место для Блументроста.

Смотрел, как тот щупает пульс, как осматривает и прикладывает к груди ухо, заворачивает смятую нежнейшую рубашку, прощупывая мышцы на животе.

   — Нужны лекарства, ваше величество, но оснований для летального исхода словно бы нет, — прошептал Блументрост.

И тогда Пётр поднялся:

   — На ноги поставить, и чтобы была здоровёхонька. Оставайтесь, сколь надобно.

   — Слушаюсь, ваше величество, — поклонился Блументрост.

Пётр быстро вышел, снова прошёл по мосткам и сел в ботик. Он вернулся к пиршественному столу, будто и не отлучался никуда, и опять широкая улыбка была на его круглом лице.

Только глаза смотрели холодно и устало.

С этого дня здоровье Марии пошло на поправку: отвары, бульоны, лекарства — пичкали её лекари, заботились о том, чтобы выполнить предписания царя.

Но прошло ещё долгих три недели, прежде чем она, похудевшая, подурневшая, жёлтая и слабая, смогла наконец подойти к столику и выпить чашку кофе.

Кофе взбодрил её, и она долго сидела у окна, разглядывая всё, что осталось после осеннего потопа, — груды заиленной глины, мусор и обломки, — но чёрные воды Невы уже текли спокойно, и представлялось, что вовсе и не было этих пенных водоворотов, не было завихрений и омутов, словно взбесившийся сумасшедший взбаламутил всю реку.

Теперь Нева уже сияла под неярким осенним солнцем, отблёскивала искрами взметающихся капель от проходящих судов и казалась такой мирной, тихой, что не верилось в её расходившуюся стихию...

И сразу навалился на Марию ворох новостей. Из них самыми важными посчитала она те, что относились к её братьям. «Табель о рангах» напечатана была в «Ведомостях», газете, которую царь издавал уже давно и в которой все придворные и международные новости сообщались в коротких строчках.

Три параллельных ряда должностей — военный, штатский и придворный — делились теперь на четырнадцать разрядов и соответственно каждому присваивался чин по должности. А в особой статье «Табели» говорилось о том, что никому не дано выслуживать следующий чин как только по службе.

Ни во что не ставилась родовитость, знатность, если она не приносила пользы государю и отечеству.

Мария призадумалась. Братья её уже были зачислены на военную службу, хоть и молоды ещё были, — значит, их заслуги, их чины и звания будут зависеть лишь от них самих.

Знатность рода теперь ничего не значила сама по себе. Надо было получить заслуги на государевой службе, а уж потом выслуживать и чины.

Это был удар по чести и родословной князя Кантемира: отныне его дети приравнивались к тем потомкам русских и иностранцев, которые выслуживались на царёвой службе.

Первые восемь рангов «Табели» предполагали причисление к старшему и лучшему дворянству, «хотя б они и низкой породы были».

Конечно, эта «Табель» открывала доступ во дворянство всем без разбора, без учёта родовитости, знатности, корней. Она уравнивала в правах всех — каждый, даже не имея знатного происхождения, мог стать дворянином, ежели получал от отечества заслуги и чины.

Мария продолжала размышлять. Четверо её братьев теперь будут такими же, как все неродовитые безземельные люди, будут вровень с людьми самой подлой породы.

Горестно вздыхал и сам князь: он надеялся, что его знатность и родовитость откроют широкую дорогу его сыновьям, — не тут-то было, они должны были служить с самых нижних чинов и, только имея заслуги, надеяться на высокие чины и благополучие.

Конечно, «Табель» «Табелью», а род всё равно учтётся, но это уже будет по протекции, по просьбе, а не так, как было раньше в России: с малых лет зачисляли на службу недорослей, и к пятнадцати годам они уже были в больших чинах — чины шли без учёта службы...

Разумеется, и Матвей, и Константин были зачислены в Преображенский полк и могли надеяться со временем выслужить и большие чины, и заслуги, но они должны были служить, а не получать чины просто так, живя дома.

И это нововведение ударило не только по семье князя, но и по другим родовитым семьям.

Вой и плач поднялся и в столице, и в Москве, когда прочитали знатные и богатые эти «Ведомости».

Вторую большую новость Мария восприняла более спокойно.

Пётр издал «Манифест», по которому устанавливалось, что царствующий государь может завещать свой престол кому захочет.

Эту новость встретили с удивлением. От века так велось, что старший сын в царской семье считался наследником, ему пелись ектеньи в церквях, он поминался наряду с царствующим государем.

Конечно, после предательства царевича Алексея, после открытия обширного заговора в России, после смерти изменника Пётр мог и передумать отдавать своё наследие в руки сыновей Алексея, хотя старший внук Петра уже подрастал и у него были все права на трон, поскольку у самого царя не было больше наследников мужского пола: его сын Пётр от Екатерины скоро умер.

Шепотки поползли по Москве и северной столице: кому же завещает свой трон государь, кому откажет своё наследство? Неужели достанется корешкам от Марты Скавронской, шведки, безграмотной лифляндской прачки?