— А я и так умну всё, что подашь, — отозвался Пётр, скидывая меховую епанчу[18] и неизменную треуголку.
Наталья только мигнула слугам, и едва втиснулись брат и сестра в низенькую столовую палату, а уж на столе красовались и куски мяса, и стерляжья уха, сготовленная по случаю постного дня, и пшённая каша, румяная и пышущая паром.
Пётр тут же сел к столу и сразу занялся едой.
А Наталья присела на высокий неудобный стул напротив и смотрела, как жадно, неистово поглощает еду её брат.
— Небось некогда и перекусить, — жалостно протянула она.
Он взглянул на неё своими большими навыкате чёрными глазами и лишь мотнул головой. Когда он ел, голова его как будто переставала трястись, и Наталья с грустью отметила, что он похудел, хоть румян и свеж с мороза, руки морщинились, хоть и хватали пальцы еду с жадностью и хваткостью. Огромные куски исчезали в его рту с быстротой, какой ещё не приходилось видеть Наталье.
Он запил всю снедь большим кубком пенистого кваса, который сама Наталья делала на мёду, и слегка отвалился от стола.
— С дочкой тебя, — степенно сказала она, — только вчера Катерина разродилась...
Пётр рванулся было из-за стола, но Наталья жестом руки усадила его обратно.
— Что ж, с пустыми руками или как? — пытливо спросила она.
Пётр заметно сконфузился.
— Знаю, недосуг было и подумать, — тут же ласково улыбнулась Наталья, — да уж я приготовила подарочек...
Брат любовно взглянул на сестру.
— Всегда ты знаешь, как мне помогать, — еле слышно вымолвил он. — Знаешь, как мне некогда, так хоть эту обузу снимаешь с моей шеи...
— Девчонка в нашу породу пошла, — отозвалась Наталья, — такова бела, чисто шёлк кожа, а волосики светленькие и глазки голубые.
Пётр во все глаза глядел на сестру.
— Матушка мне говорила, — пояснила Наталья, — что у батюшки нашего наружность была такова приятная, что все сразу его любить начинали. Ты и не помнишь, махонький был, а матушка мне много о батюшке сказывала. И что у него глаза были большие, голубые, чисто небо солнечное, а щёки круглые, белые да румяные, и кожа словно бы просвечивалась — как у твоей дочки. И вроде бы ещё новорождённая, а уж кожица белая, как будто не вчера родилась, а месяца два назад.
Пётр было опять вскочил, но сестра снова жестом руки остановила его.
— Приготовила я ей трёхъярусную жемчуговую подвеску на шею, да такие же подвески на уши, да лобный оплётник тоже из крупных жемчугов. А девочке надобно бирюзу отдарить — сильно глазкам её к лицу будет.
Пётр молча и сокрушённо смотрел на сестру.
— И не надо говорить, — спокойно продолжала она. — Кто ж о тебе подумает, как не я? А ты вот в Азов ходил, с турками дрался, турков видел живых — знаешь, как султан турецкий с жёнами своими обращается?
Пётр расхохотался.
— Только мне этого недоставало — знать, как цесарь турецкий с жёнами своими обращается. Лучше знать, как янычары с ятаганами играются.
— Кто-то мне говорил, да и Пётр Андреевич Толстой писал мне об этом. Я спрашивала его, как там, в той Турции... И он писал, что у султана жён много, так что и не сосчитать, до трёхсот будет. И не глядит, какой породы, а чтоб была сильна, да здорова, да лицом красна, благообразна. Сам выбирает среди всех полонянок — кинет в неё хустку, платок, ту и готовят ему для гарема. А коли родит сына, к ней посылает султан пять тысяч червонных в золотом мешочке, да мамку-кормилицу придаёт, да ещё годового окладу, сколько ему покажется. А буде родит дочку, то три тысячи червонных да мамку тоже. Но больше радуется, когда девка, потому как, нежели на престол встаёт наследник, допрежь всего удавит всех сынов других, а девок замуж выдаст за самых главных вельмож, и те сановники служат ему крепко. И дочери при матках живут, а сынов, как шесть лет минет, отдают учителям и видеться позволяют четыре раза в году. Так что султан был бы рад, если бы у него девчонка родилась, а как ты — не знаю...
— То султан, а то я — царь русский. Но про червонцы ты мне хорошую удочку закинула. Опять же нету у меня лишних, даже все колокола церковные перелил в пушки...
— И опять я тебе подмога, — живо отозвалась Наталья, — пятьсот золотых червонцев отложила, сэкономила на хозяйстве. Надобно побаловать Катерину, верности ей не занимать, вся твоя и вся в заботах о тебе.
Пётр пожал плечами: хорошо, коли деньги даровые, но лучше бы пустить их на нужды армейские. Но не сказал ничего.
— Отдашь, когда будут, — предупредила Наталья.
И Пётр согласно кивнул головой: знал, что не отдаст, никогда у него не было в достатке денег, слишком много требовала война, шведы хоть и разбиты под Полтавой, а мир всё не заключён, и Карлус сидит в Бендерах и турок поджигает, как пишет Толстой. Так что ещё неизвестно, будет ли мир, а война требует и требует денег.
Но ничего этого не сказал своей сестре Пётр, просто взял и деньги и драгоценности, спрятанные Натальей в маленький деревянный ларец, и пошёл к своей любимой...
Катерина ещё не оправилась от родов, лежала в своей родильной постели уже умытая и прибранная, но ещё слабая и бледная. С лёгкой улыбкой следила она за тем, как мамки туго связывали дочку крепким свивальником, надевали на неокрепшую ещё головку крохотный кружевной чепец, а кормилица совала в маленький пунцовый ротик тугую спелую грудь.
Пётр едва разогнулся, входя в низенькую дверь, как будто заранее поклонился роженице.
Она лежала на снежных простынях, укрытая атласным розовым одеялом, и ласково, с маленькой усмешкой следила за его сильным крупным телом, сразу заполнившим весь покой.
Пётр подошёл к ней, встал на оба колена возле постели и нежно поцеловал её ещё несколько затуманенные карие глаза.
— Здрава будь, Катеринушка, — тихо сказал он. — Тоскливо мне без тебя и скучно...
— А уж как мне без тебя горько, — весело ответила она. — А дочку-то разгляди — красавица, у нас такой ещё не было...
И оба вспомнили, сколько их было, и все умирали в раннем младенчестве: три дня всего пожила Катерина, несколько месяцев Маргарита, едва родившись, навеки закрыла глаза Мария. Только Анна уже бегала, живая смышлёная девочка, чёрная, очень похожая на Петра.
Пётр, стоя на коленях, разложил на атласном одеяле подарки Катерине, и она ахала от восторга при виде этих дорогих вещей и сделала удивлённое лицо, увидев на нём и пятьсот золотых червонцев.
— А ты возьми их, — ласково сказала она царю, — тебе небось, как всегда, не хватает. А у меня ещё от тех, что ты мне подарил на рождение Анны, много осталось. Много ли мне надо — сильно дорогих платьев не шью, а парчи и кашемира мне столько штук Наталья Алексеевна надавала, что не переносить...
Пётр не возразил ни слова, сгрёб червонцы и положил их в свой объёмистый карман — ах, как нужны были ему живые деньги, на них можно построить большую шхуну, а то и корвет...
Потом он поднялся, и кормилица поднесла к нему туго запелёнатый крохотный свёрточек.
Осторожно взял он на свои громадные ладони этот свёрточек — он весь на них уместился — и всмотрелся в белое личико новорождённой.
Искал сходства с отцом, Алексеем Михайловичем, его батюшкой. Но то ли плохо помнил отца — тот умер, когда Петру было всего три с небольшим года, — то ли глаза ребёнка были закрыты, но Пётр так и не увидел особого сходства. А девочка вдруг искривила ротик, распахнула голубые, ещё мутные глазки и, высунув крохотный язычок, облизала губы.
— Ах ты, лизунья, — не выдержал Пётр, — ишь как облизывается.
Он хотел было прижать ребёнка к груди, но испугался, что его громадные руки что-нибудь сломают в этом маленьком свёрточке, и быстро сунул его в руки кормилицы.
— Вот так и назовём — Лизочка, Лизунья, Елизавета, — весело нашлась Катерина.
— Дай Бог ей здравия, — истово перекрестился Пётр.
Когда Пётр вернулся в палаты Натальи Алексеевны, она всё ещё сидела за накрытым столом. Хоть и немного времени прошло, пока брат был у роженицы, да она знала — в любое время дня и ночи готов он поглощать какую бы то ни было еду — и подготовила для этого второго посещения румяные кулебяки, отменные ячменные каши, меды и квасы. И не ошиблась. Едва Пётр, как всегда, стремительно откинул ковровый полог на двери, лицо его расплылось от удовольствия. Румяные кулебяки манили взгляд и желудок, квасы и меды пенились в жбанах. Он присел к столу и опять принялся жадно поглощать пищу.
