Вместе с адъютантом ко дворцу Потемкина пришел Виктор Сулин.

— Я уезжаю в Кременчуг, — сказал бригадир.

— Вы не хотите видеться с Анной Михайловной? — спросил Виктор.

— Потемкин требует, чтобы я ехал сейчас же. На Днепре строят галеры, но медленно. Надо торопить.

— Вы избегаете ее. И зря. Она предана вам. Что ей сказать?

— Пусть живет по совести.

— Уверен, она не уедет. Будет ждать вас, — сказал Виктор.

— Прекрасно. Я вернусь месяца через два.

— Я собираюсь в Петербург.

— Найдите меня в Кременчуге.

Но в Кременчуге они не встретились: Рибас был на верфях, Виктор оставил ему записку, в которой уведомлял, что Анна Михайловна в Херсоне.

Не только дежурные офицеры Потемкина не сидели на месте, но и он сам, забыв хандру, разъезжал повсюду. Вернувшись в Херсон, бригадир узнал, что князь побывал у Суворова в Кинбурне, под Очаковым, а теперь собирается в Елисаветград. Бригадиру предстояла встреча с Айей, но он оттягивал эту минуту, расспрашивая Базиля Попова о новостях.

— Представьте, Суворов оказался прав, — говорил Базиль, — генералы, по старшинству выше его, строили козни, чтобы орден Андрея Первозванного ему императрица не дала. Но князь настоял.

— А что на Кубани?

— Полная виктория. В ставке шаха даже взяли десять тысяч пудов коровьего масла.

Рибас сел писать поздравительное письмо Суворову, а Базиль говорил под руку:

— Кого вы прячете от всех в своих херсонских покоях? Я видел ее издали. Хороша, как райский цветок. Мы все считаем, что затворничество вовсе не к лицу такой красавице.

И Рибас со смутным чувством на душе поехал домой, где все повторилось: Айя стояла у печи в кабинете-гостиной, открыто, радостно и в то же время гордо смотрела на него. И бригадир понял: именно эта гордость оскорбляет его. Он усматривал в гордости беглянки цинизм. Будь она, покорной, повинись — все было бы иначе.

— У меня все собрано и я уезжаю, — сказала она. — Не беспокойтесь. Я только хотела увидеть вас.

— Дело давнее, — начал он, — но почему все-таки вы уехали тогда, из Новоселицы? Скажите, хотя бы для того, чтобы прибавить к моему опыту и этот случай.

— Я была больна.

— И это — причина не дождаться меня и уехать? Может быть, просто — казак оказался неотразим?

— Он помог мне.

— В чем?

— Я не хотела стеснять вас, обременять моим тогдашним положением.

— Каким именно? — удивился он.

— Я должна сказать вам, Джузеппе… Позвольте мне называть вас так, как Виктор. Я должна сказать вам, что у вас родился сын.

Он не поверил. Но здесь же понял: не верить ей нельзя. Причина открытого счастья и гордости в облике и глазах женщины мгновенно объяснялись. Сын? Она уехала, чтобы родить…

— Когда? — хрипло спросил он.

— В мае, двадцать третьего.

— Как назвали?

— При крещении ему дали имя Михаил. В честь вашего отца.

Бригадир не знал, что сказать, был огорошен, чувствовал себя виноватым, но именно поэтому воскликнул:

— Как вы могли?! Зачем же было уезжать?

— Я не хотела ничем стеснять вас.

Двадцать третьего мая? Кажется, тогда он встречался с братом в Карасу-базаре.

— Где же он? — спросил Рибас.

— В Новоселице.

— На кого же вы его оставили?

— Я нашла кормилицу.

В комнате было жарко натоплено, хотя декабрь за окном стоял на редкость теплым.

— Скажите, чтобы здесь проветрили, — попросил Рибас — Я переоденусь. — Он прошел в спальню, потом позвал адъютанта. — У нас сегодня гости, Петр.

— В данцингском трактире наблюдается отменное венгерское, — сказал адъютант.

— Отлично. Прибавим к нему баранину по-итальянски. Скажи повару: приправ не жалеть. Если купит ногу, пусть травы зашьет в нее. Впрочем, он знает.

Айя с тревогой наблюдала, как бригадир собирается к отъезду во дворец. Чтобы успокоить ее, бригадир с улыбкой сказал:

— Об ужине я распорядился, Анна Михайловна.

В ответ она счастливо рассмеялась.

Во дворце в приемной общество внимало приехавшим: юному австрийскому принцу де Линю и высокородному Нассау-Зигену, который в мае жаловался Рибасу на отсутствие службы, а теперь, как шепнул Базиль, уверенно метил в адмиралы Днепровского флота.

— Вы осадили Очаков? — спрашивал Потемкина юный де Линь. — Он еще не пал? Мы успели?

— Помилуйте, принц, — князь разводил руками, как купец на ярмарке. — Да там восемнадцать тысяч гарнизона. У меня в целой армии столько не наберется. Если Бог не поможет, я пропал.

— Как? — удивлялся принц, принимая вранье князя за чистую монету. — А победа под Кинбурном? Турецкий флот ушел из-под Очакова! Я верно знаю: вы осадили крепость.

— Куда! — вздыхал князь. — Дай Бог, чтобы татары не пришли и не порубили войско.

— Да где же татары?

— Повсюду. У Аккермана сераскир с корпусом в двенадцать тысяч. В Бендерах, в Хотине.

— Но наша стодвадцатитысячная армия уж в Венгрии. Император потребовал от султана разоружиться немедленно! — С жаром говорил принц и требовал Очаков, как заветную игрушку лично для себя.

— В кинбурнском сражении среди убитых француза нашли, — сказал князь, хмурясь и переводя разговор на другую тему. — Императрица велела: если живых возьмем — ссылать их в Сибирь, чтобы другим неповадно было у турок служить. — Теперь он обратился ко всем присутствующим:

— Объясните мне тайну мадридского двора! Французы клянутся, что туркам помогать отныне не будут. А вот англичане османов кораблями обеспечивают. Скажите-ка, отчего же наш кабинет английскую линию держит? Ласкает англичан за то, что они туркам флот пополняют?

Ответы посыпались разные. Предположили, что английские суда плохи. Говорили, что французы вредят больше: их инженер Лафит-Клава укрепляет Очаков. Потемкин, не соглашаясь, качал головой.

— За верный ответ даю дюжину «Токайского», — объявил князь.

Вечером, когда к Рибасу явились Бюлер, Рибопьер и Базиль с дамами, солдат от князя доставил бригадиру дюжину «Токайского». Айя ставила бутылки на стол. Баранья нога по-итальянски удалась на славу. Друзья шумели, требовали объяснений:

— Как же так? Никто не ответил на загадку князя! Не водите нас за нос, бригадир!

Все объяснялось просто. Потемкин, не дождавшись ответа, отправился в свои покои. Рибас догнал его и сказал только одно слово:

— Гибралтар.

— Молчи, — ответил князь приказом.

Однако, «Токайское» не забыл прислать. Вечер удался. Айю не смутило присутствие незнакомых офицеров и дам, она быстро выучилась играть в «мушку», отважно прикупала, «забывчивому» Рибопьеру весело записывала ремизы. Когда гости разошлись, бригадир сказал:

— Как жаль. Все это могло быть двумя месяцами раньше.

На следующий день у дворца Рибас увидел карету с вызлащенными крестами на дверцах — к Потемкину приехал архиепископ Амвросий. В зале для приемов были генералитет и контр-адмиралы Мордвинов и Войнович. Последний, очевидно, приехал только что, ибо Рибасу не успели сообщить, что Марк Иванович в Херсоне.

— Стихии не приемлют освященные православной церковью корабли, насылают на них бури и невзгоды по причине единственной, — говорил архиепископ. — Око Божье всевидяще, а слух Божий не приемлет названия русских судов.

Адмиралы переглянулись: неужели божий гнев могло вызвать название «Слава Екатерины»?

— Значит, переименуем корабли? — спросил Потемкин. — Обведем вокруг пальца стихии?

— Господу нашему будет это угодно, а флоту во благо.

— Если флоту и Господу угодим, то давайте смотреть списки всех святых и выбирать новые имена, — сказал Потемкин.

Линейный корабль «Слава Екатерины» был переименован в «Преображение Господне», а фрегат «Победа» в «Матвей Евангелист». Тридцатишестипушечный языческий «Перун» — 'В «Амвросия Медиоланского». Знаменитый бот «Битюг» стал «Спиридоном Тримифутским», а галеот «Верблюд» — «Святым Алексеем».

После официального приема Рибас подошел к Войновичу: