— Вы полковой командир блестящего полка, вам дают ответственное поручение, — начал было Виктор, но Рибас прервал его:

— Не то, не то. Я по натуре обстоятельный человек. Если что-то начинаю, то обдумываю все до мелочей, стараюсь предвидеть последствия. Но сами посудите: с дипломатической карьерой ничего не вышло. Глупое масонство не помогло. Поездка в Европу по поручению Екатерины кончилась ничем. Полк мой отмечен, но я уже семь лет всего лишь полковник. В чем все-таки дело? Может, в моей связке нет каких-то ключей? Может быть, во мне много, как бы это выразиться, чересчур самого себя? Служа при Потемкине, надо чуть-чуть быть Потемкиным? А моя игра слишком самостоятельна и, когда идет к выигрышу, кто-то передергивает карты?

— Не знаю, что вам ответить, — сказал Виктор. — Все это жизнь, и мы на нее обречены.

— Мне кажется, если ничего не произойдет в ближайшее время, я потеряю вкус к такой жизни, — ответил Рибас.

Он поселился у Виктора, читал, жил анахоретом, бродил по побережью. Депутация Галло после дотошного осмотра Керчи вернулась в Севастополь, и маркиз на фрегате под русским флагом заспешил в Константинополь. На прощанье он горделиво сказал Рибасу:

— Моя миссия выполнена чрезвычайно удачно. О вашем участии в ней будет известно в Неаполе.

И Джачинто Верри, наконец, высказал то, что было у него на уме все это время:

— В Петербурге, полковник, вы отказались от денег за такое дело, которое здесь были вынуждены выполнять бесплатно по распоряжению своих начальников. Не находите ли вы это странным?

— Нахожу, — ответил Рибас. — Думаю, вы обрадуете Ризелли и тех людей, что стоят против сближения Неаполя и России тем, что я сэкономил им тысячу золотых.

Перед возвращением в Кременчуг Рибас неожиданно получил письмо от Насти, которое заботливый Базиль переслал в Севастополь. Как всегда, жена писала о бедах Бецкого, об его отчаяньи, что средства, собранные на открытие университетов в Пскове, Пензе и Екатеринославе недостаточны, а открытие народных училищ в двадцати пяти губерниях вряд ли когда-либо состоится из-за воровства. На университеты Петербургское городское общество собрало всего тридцать две тысячи.

За дружеским ужином в честь отъезда, Рибас, похвалив мясо молодого козленка в вине, угостил Войновича и Виктора рассказом из письма Насти о Калиостро. Во-первых, в Петербурге до сих пор пользовался успехом спектакль «Обманщик», в котором Калиостро под именем Калифалкжерстона был зло высмеян вместе с «мартышками» — масонами-мартинистами. Пьеса принадлежала перу самой императрицы. Во-вторых, бывшая примерная ученица мага издала в Европе книгу, в которой великий духовидец предстал перед Европой мошенником. И, в-третьих, сам Калиостро чуть ли не год просидел в Бастилии из-за скандала с ожерельем французской королевы, которое он заполучил, чтобы увеличить жемчужины, а в результате ожерелье попросту исчезло. Но суд не мог доказать вины Калиостро. Он был выслан в Англию и оттуда проклял и королеву, и Людовика XVI. Он издал книжку, где предрекал гибель королевской четы и прорицал, что в скором времени ненавистная Бастилия будет разрушена.

Друзья посмеялись над прорицаниями великого мага. В это время в столовую вбежал дежурный флотский офицер и единым духом выпалил:

— В Константинополе нашего посла Булгакова призвали на Совет. Потребовали, чтобы мы вернули Турции тридцать девять соляных озер в Кинбурнском уезде. И чтобы отдали голову молдавского господаря, который укрылся в России. Иначе они объявят войну.

— Откуда эти новости? — спросил Войнович.

— Курьер от Булгакова привез.

— Где он?

— Как только прибыл в порт, потребовал экипаж и ускакал к Перекопу. Булгакову дали для ответа всего месячный срок.

— Когда?

— Пятнадцатого!

— Сегодня семнадцатое, — сказал Рибас. — В оба конца от Константинополя до Петербурга за месяц никакому курьеру не доехать.

— На это, видно, и был расчет, — сказал Виктор.

— Значит, это война, — сказал Рибас.

— Что в Севастополе? Не получены ли новые известия от Булгакова из Константинополя? — спросил Потемкин. Он сидел перед Рибасом в своем Кременчугском кабинете и сумрачно взирал на только что прибывшего полковника.

— Известий новых нет, — отвечал Рибас. — Флот в ремонте. Войнович меняет оснастку. Наново крепит мачты.

— А раньше как мачты держались? — нахмурился князь.

— Для торжеств при встрече императрицы крепления были годны, — отвечал Рибас. — Но теперь все приходится переделывать в спешке. Конечно, лес, из которого суда построены, уже не высушишь. — Потемкин смотрел на полковника с гневом, но тот продолжал говорить все, как есть. — Все пушки на бортах разных калибров. Это надо сразу исправить. Одно дело — салюты, совсем другое — сойтись на выстрел с неприятелем. Главная беда — мало линейных кораблей.

Потемкин был в шлафроке цвета неспелого яблока, сидел в кресле, широко расставив ноги. Помолчав, сказал:

— Без двадцати линейных и войну начинать не стоит.

Рибас продолжал:

— Я не по своей воле с маркизом Галло побывал в крепостях и портах. Амбары и складские магазины пусты. Да к тому еще неурожайный год. Если срочно запасы не пополнить, к зиме в войсках начнется голод. А устройство войск в гарнизонах из рук вон плохо.

— Ко времени ли ты так заговорил? — спросил князь, покручивая на толстом пальце массивный перстень.

— Обстоятельства не позволяют говорить иначе.

Потемкин посмотрел в окно, вздохнул, потом вдруг сказал:

— Поздравляю тебя с чином бригадира, полковник.

Рибас не успел произнести положенные слова благодарности, как в кабинет вошли адъютант Рибопьер и Базиль Попов. Рибопьер склонился к Потемкину, что-то прошептал на ухо. Князь отмахнулся:

— Говори громче. Бригадира Рибаса я назначаю дежурным при своей ставке.

Так Рибас получил чин бригадира, что приравнивалось к статскому советнику пятого класса и капитан-командору на флоте, да еще был назначен на неожиданную для него должность.

— Султан не стал дожидаться ответа из Петербурга, — сказал Попов. — Только что прибыл курьер из Херсона. Туда пришло итальянское судно, верно, последнее, что прошло под нашим флагом проливы. Купцы рассказывают, что дом нашего посланника в Константинополе разгромлен, а сам Булгаков заключен в Семибашенный замок. Султан объявил, что все прежние договоры с нами не имеют силы. Турки кричат о походе в Крым.

— Но манифеста о войне нет? — спросил Потемкин.

— Это дело дней или часов, — сказал Рибопьер.

Князь встал. Кабинет его с малиновой обивкой мебели, громадной картиной с обнаженной нимфой и с певчими птицами в фигурных клетках скорее походил на непритязательный салон. Но разговор был столь серьезен, что на несоответствие с обстановкой никто не обращал внимания.

— Не только Порта, но и мы не готовы к войне, — сказал Потемкин. — Дивные дела: как могут воевать государства, к войне неприуготовленные? Только большая нужда может к этому подвигнуть. У нас этой нужды нет. У османов тоже. Значит, англичане и французы турок торопят. Официального союза с Австрией у нас нет. Поэтому Порта и спешит, пока мы в одиночестве, пока наш флот не силен. Да еще неурожай! Когда в Европе грызутся христиане, султан говорит: «Что мне до того, свиньи ли пожирают собак или собаки свиней». На сии грубости Европа закрывает глаза, лишь бы нас поскорее стравить с турками. Но все они просчитались. Союз с Австрией у меня вот где! — Он сжал кулак в перстнях и добавил: — Через неделю созываю Совет.

Князь оказался прав — из Вены уже летело письмо курьерской почтой Иосифа II — Екатерине: «Получив известие, что один из слуг Ваших в Константинополе посажен в семибашенный замок, я, другой слуга Ваш, посылаю против мусульман всю мою армию».

На Совете среди генералов присутствовали Суворов, Долгоруков и Мордвинов. Потемкин сообщил о том, что Турция дала манифест о войне, сказал о союзе с Австрией, назначил Суворова начальником Кинбурн-Херсонского района. Затем обратился к Долгорукову: