К одиннадцати императрица была в небольшом выигрыше и выглядела довольной. Гости расходились, благодарили, желали покойной ночи. После этого вечера секретарь, ведущий ежедневный камер-фурьерский журнал, не переврал, как когда-то, фамилию адмирала и усердно отметил его присутствие за ужином императрицы под номером четырнадцать и отметил: «Прочего же собрания на комнатный бал когда бывает в аудиенц-коморе, никого не было».

Итак, предполагаемое родство русского двора с неаполитанским императрица отложила на неопределенный срок. Положение Ризелли оставалось плачевным. Рибас попросил Виктора побывать в кондитерской «Болонья» и сказать Руджеро всего одну фразу: «Передайте, что обстоятельства на ближайшее время неблагоприятны».

Пятнадцатого января адмирал снова был приглашен во дворец, где встретился с Григорием Кушелевым. Павел произвел его в капитаны первого ранга, и сделал командиром гатчинской эскадры, при которой находилось четыре батальона.

— Большой двор не любит гатчинский, — говорил Кушелев. — У нас запрещены фраки, у нас все на военную ногу: шлагбаумы, экзерсиции, караулы. Павел встает в пять утра. Лично присутствует на экзекуциях и разводах. Я сочувственно отношусь к его словам, что он тотчас с помощью пушек навел бы порядок во Франции.

Рибас знал ответ Екатерины на это заявление сына: «Если ты не поймешь, что пушки не могут воевать с идеями, ты не долго будешь царствовать».

За обедом на тридцать три куверта пятнадцатого января много говорено было о военных приготовлениях турок. Рибас сообщил императрице, что ждет от Суворова планов на случай столкновения с неверными. Платон, неприступный гордец, гроза всего и вся, разрешил адмиралу погладить свою обезьянку — это не дозволялось никому и являлось знаком доверия и полной приязни.

На следующий день около десяти к Рибасу примчался Базиль Попов:

— Проснитесь, адмирал! Я привез вам рескрипт императрицы!

По январской стуже Рибас предложил Базилю пунша и стал читать рескрипт. В нем он официально именовался вице-адмиралом. Равенство в чинах с Мордвиновым было достигнуто. Он читал: «Нашему вице-адмиралу де Рибасу. Получая известие о чинимых со стороны Порты Оттоманской сильных приготовлениях возстать против нас войною… соизволяем, чтобы вы немедленно отправились к местам расположения флота и всемерное приложили бы старание привести оной в наилучшее состояние, так чтобы в апреле месяце можно было соединить все части оного в Гаджибее, где ожидать могущего последовать разрыва…»

Итак, Хаджибей был назначен сборным пунктом флота.

Тотчас уехать не удалось. Через Зубова адмирал договаривался о поставках к флоту парусины, пушек, якорей. В Адмиралтействе дело волочили. 24 января Базиль пригласил Рибаса в дворцовую канцелярию и показал собственноручную записку Екатерины: «Управляющему кабинетом Попову. Василий Степанович, выдайте из кабинетной суммы 6 тысяч рублей вице-адмиралу Мордвинову и столько же вице-адмиралу де Рибасу, тому и другому золотом, либо серебром, кои мы им жалуем».

— Чем будете брать?

— Золотыми червонцами.

Помощник казначея принес увесистый кожаный мешок с золотом.

— Когда едете?

— Завтра.

— На этот раз, слава Богу, у вас в Петербурге никаких неприятностей?

— Обошлось, — ответил Рибас и, вспомнив Ризелли, недолго гадал: останется ли тот в Петербурге, уедет ли и куда… Вечером курьер привез письмо Суворова. Александр Васильевич сообщал, что планы на случай столкновения с Портой отошлет через несколько дней. Горько повторял, что у парусного флота нет такелажа, а гребной плох, кроме казачьих лодок. Генерал-аншеф торопил: «Постарайтесь поскорее вернуться сюда». Письмо было написано рукой де Волана, но подписал его граф. Строительство порта и города при Хаджибее откладывалось, и любой непредвиденный случай мог дать карт-бланш Мордвинову.

С прибытием в Херсон для адмирала завертелась привычная карусель: доклады капитанов, провиантские тяготы, неповоротливость адмиралтейства и бесконечные ведомости на гвозди, порох, лес, ядра, мортиры… Теперь Рибасу предстояло начальствовать не над своей флотилией, а над всем гребным флотом Черноморья, который он принимал от контр-адмирала Павла Пустошкина — моряка с младых ногтей, но участвовавшего лишь в одном большом сражении при Килиакрии в 1791 году, тогда как в гардемарины он вышел еще в 1762. Выше Владимира третьей степени его заслуги оценены не были. Рибаса интересовал этот человек тем, что он являлся человеком Мордвинова.

Осмотрев суда и найдя их в плачевном состоянии и подписав к вящему удовольствию Пустошкина ведомости, на обледенелой херсонской пристани Рибас сказал:

— Павел Васильевич, гребной флот ваш давно сгнил. От починки до починки ходит. Это ли флот?

— Вы будете писать об этом в Петербург? — заволновался низкорослый толстяк Пустошкин и стал тереть вздернутый нос перчаткой.

— Роспись о состоянии судов генерал-аншеф давно отослал в Петербург, — сказал Рибас. — Я хочу вас спросить о другом. Вы начальствовали над съемками берегов, знаете море до Дуная. Неужели, по-вашему, есть лучшее место для порта, чем бухта при Хаджибее?

— Я этой бухты не знаю. Съемок в ней не делал.

— Но почему же вы настаиваете на устройстве порта при Очакове?

Пустошкин, распахнув шубу, развел короткие ручки в стороны:

— Вы слушаете Суворова. А я — Николая Семеновича.

— Куда же вы теперь?

— В Севастополь. Командовать второй эскадрой на рейде.

Они простились. Через день адмирала призвал к себе Суворов, выбежал навстречу на морозное крыльцо.

— Ждали яда от Османа — получили от поляк! Восстание в Кракове. Косцюшко — диктатор.

Новость вползла в Херсон, обрастала легендами Александр Васильевич разъяснял:

— Косцюшко — сам опыт. В прошлую войну — конфедерат. В Америке саблей независимость вымахивал. Это голова! Князь Репнин впросак с ним попадет.

Репнин, интриган против Суворова, был назначен главнокомандующим войсками в Польше и Литве. Николай Салтыков руководил им из Петербурга. Суворов снова оказался не у ратных дел, в которых видел смысл своего бытия. Рибас размышлял: что ждать от Константинополя, если в Польше восстание? Марк Портарий доносил, что турки готовятся, но далеко не готовы. Рибаса беспокоила судьба братьев Феличе и Андре: будет ли Брацладский гарнизон, где они служили, брошен в дело против восставших? Он написал им длинное заботливое письмо, призывая к благоразумию.

Неожиданно Петр Румянцев в свои шестьдесят девять лет, опальный герой многих войн, униженный в свое время Потемкиным, был назначен предводителем всех войск на Юге. Эта должность по праву принадлежала Суворову, но генерал-аншеф радовался за Петра Александровича:

— Он — фельдмаршал. А фельдмаршальский жезл — опыт непреходящий.

Мордвинов по-прежнему жил своим домом в Николаеве. Доходы и оброки позволили начальнику Адмиралтейства обзавестись собственным театром, оркестром, коллекцией картин, а пушки у крыльца палили, оповещая о еженедельных весенних балах на английский манер. Рибаса не приглашали, когда он бывал по делам в Николаеве. Напротив, встречали официально, и Мордвинов неизменно пенял:

— Почему так мало рапортов получает от вас Черноморское адмиралтейство? Где роспись судам? Докладывать надобно о каждом шаге.

— Я пишу столько бумаг, что на мелочи не остается времени, — отвечал Рибас.

— Флот без бумаг останется на якоре, в море не выйдет! — поучал Мордвинов.

— Но без снаряжения он и с бумагами пойдет ко дну!

Однако, с этих пор Рибас помимо деловых рапортов, высокопарно обращаясь к «высокородному и высокочтимому» адмиралу иронично сообщал, что лансон «Михаил» оставлен в Херсоне для замены сгнившей доски, что едет в Глубокую к цирюльнику… 14 мая он сообщил, что срочно вызван к Суворову.

Совещание в саду под молодой грушей было коротким. Бригадир Федор Киселев доложил:

— Мушкатерские Нижегородский и Витебский пойдут к Хаджибею сухим путем. Гренадерские Николаевский и Днестровский — на судах адмирала.