Действительно, было неприемлемо, чтобы столько народу оказалось вовлечено во множество чинимых и теми и другими жестокостей, дрязг, каверз, которые вполне можно было бы назвать несправедливостями; но горячность обеих сторон оставляла их глухими ко всем предложениям. Возник вопрос, почему Ведо послал своих людей ловить рыбу в пруду мадам Салле. Оказывается, говорю я, он сделал это по злобе: ее муж отвел принадлежавшую ему реку для полива своих лугов, а Ведо ему в отместку купил за пять или шесть тысяч франков маленькое поместье на берегу и начал утверждать, что река принадлежит и ему тоже, а господин Салле не имел никакого права наполнять ее водами свой пруд. Слушания грозили затянуться, ибо открывались все новые обстоятельства, а тяжущиеся были искушены в разных ухищрениях, присущих их ремеслу. Тем временем бедный пристав так и оставался жертвой их вражды: его избавили от карцера, но процедура требовала, чтобы он томился в тюрьме, пока дело не будет расследовано. В довершение его несчастий парламентарии не захотели судить столь высокопоставленных господ — представителей их собственной профессии, и, прежде чем удалили прежних судей и назначили новых, прошло очень много времени. Наконец слушания передали в трибунал прошений Отеля Короля, а поскольку у меня там были хорошие знакомые, я поддержал сторону господина Эрве. Это чрезвычайно рассердило Жену и его зятя, — но не потому, что мое влияние оказалось сильнее: просто выступить против них на таком высоком уровне и без всякой личной заинтересованности — вот что показалось им величайшей дерзостью. Господин Жену, слишком надменный, чтобы обращаться самому, так и передал мне через одного из моих друзей, но я ответил, что всю жизнь был предан господину Эрве и, находясь подле мадам Салле в то самое время, когда ей нанесли оскорбление, как честный человек не смог пренебречь ее интересами. Я сказал так, совсем не подумав, что его зять сразу заподозрит — я и есть тот самый человек, который стрелял в него с заднего двора; это простительно юноше, который, не задумываясь, болтает что попало, но ни в коем случае не мужчине моих лет, которому пристало иметь больше рассудительности и осторожности. Сразу же спохватившись, я немедленно хотел было исправить ошибку, но, так как было слишком поздно, предоставил событиям развиваться своим чередом, не слишком тревожась. Мой друг передал господину Жену этот ответ, не думая накликать на меня беду, но тот со своим зятем догадался, что именно я преподал им урок. Чтобы окончательно убедиться в этом, господин Жену сказал мне на следующий день, встретив меня при входе в трибунал прошений Отеля: мадам Салле-де многим мне обязана; если уж я посмел оскорбить его зятя на пороге его собственного дома, значит, я принял это слишком близко к сердцу, что и доказал, беспрестанно за нее ходатайствуя. Говоря так, он явно ожидал моего ответа, и я видел, что два человека, стоявшие подле него с отсутствующим видом, на самом деле слушают наш разговор; но они даром потеряли время — я был настороже и не обмолвился ни словом, способным мне повредить, так что им пришлось уйти ни с чем. Но господин Жену был уязвлен и когда впоследствии нашел способ расквитаться со мной, как я упоминал выше, то воспользовался им с большой охотой.

Возвращаясь же к моей истории, скажу, что трибунал прошений Отеля еще раз попытался примирить его с господином Эрве, но когда выяснилось, что ни тот, ни другой на это не пойдут, постановил начать судебное разбирательство. Вначале вспомнили о приставе — он наконец был выпущен из тюрьмы при условии, что будет являться на заседания: его дело пока не рассматривали основательно и освободили лишь до вынесения окончательного вердикта. Тем временем процесс обрастал все новыми подробностями, словно снежный ком, который катят в гору, — за время заседаний исписали столько бумаг, что они заняли по меньшей мере сорок, а то и пятьдесят папок. Судебная процедура стоила господину Эрве огромных денег — ведь именно ему пришлось давать объяснения, прежде всего чтобы восстановить справедливость в отношении бедняги пристава. Но наконец этот процесс, длившийся невесть сколько времени, завершился вердиктом в пользу моих друзей, и Ведо был так расстроен и так боялся насмешек, что долго не осмеливался вернуться туда, где приключилась пресловутая история. Вот так закончилось дело, о котором много потом судачили. Наш противник не был бы пристыжен и не потратился бы, если б внял советам своих друзей, — ведь господин Салле добился, чтобы тот уплатил еще и судебные издержки, обошедшиеся в целых две тысячи экю, на что добровольно не согласился бы никто, даже самый честный в своих поступках человек.

Мне не хотелось покидать Парижа, не дождавшись итогов процесса, но теперь уж я мог ехать куда заблагорассудится. Один дворянин из-под Мелёна долго упрашивал посетить его, я отправился к нему, как только закончил свои дела в Париже, и в первый же день с радостью понял, что есть еще один повод приехать в его края. Помимо того, что я всласть поохотился, так еще и навестил господина де Шаро, жившего в Во-ле-Виконте^{373}: поговаривали, будто он удалился туда ради деревенского воздуха, но на деле-то эти слухи распускали нарочно, дабы скрыть, какая печальная участь его постигла. Он впал в детство и хотя не был таким уж дряхлым, но разум, который обыкновенно умирает последним, его оставил совершенно, и я, видя беднягу в таком состоянии, с трудом верил, что некогда он был искусным придворным. Сказанного о нем выше достаточно, чтобы судить, сколь трудно найти человека, более охочего до всяких шуток. Однажды мне довелось быть свидетелем одной его шутки, и, хотя она не очень мне понравилась, я не мог не посмеяться над нею вместе со всеми.

Это случилось вскоре после кончины кардинала Ришельё, моего доброго господина. Я говорил уже, что ходили слухи, будто он жил со своей племянницей герцогиней д’Эгийон и что герцог Ришельё — якобы их сын. Слухи эти, широко распространившиеся при жизни кардинала, еще умножились после его смерти и наконец оказались у всех на устах, так что даже особы благородного происхождения с удовольствием их пересказывали. Дошло даже до того, что одна придворная дама, поссорившись с герцогиней д’Эгийон, назвала ее любовницей священника и матерью нескольких его детей. Без сомнения, о таких вещах всегда лучше благоразумно помалкивать, нежели идти на поводу у сплетников, но герцогиня, подобно большинству женщин, поддалась чувству обиды и, бросившись в ноги Королеве, попросила у нее защиты. Королева велела ей подняться и рассказать, что произошло. В это время в королевские покои зашли, беседуя, мы с господином де Шаро. Тот, недолюбливавший герцогиню из-за какой-то размолвки, отошел от меня в сторонку, чтобы подслушать ее речи. Она же как раз рассказывала государыне, что мадам де Сен-Шомон назвала ее шлюхой — именно это слово она и употребила, весьма удивив присутствовавших, — и приписывает ей то ли пять, то ли шесть детей, прижитых от дяди. Не успела Королева и рта раскрыть, чтобы высказать свое мнение, как вмешался господин де Шаро.

«Ах, мадам, — улыбнулся он, обращаясь к герцогине д’Эгийон, — из-за каких пустяков вы огорчаетесь! Разве вам не известно, что придворным слухам нужно верить лишь наполовину?»^{374}

Едва он это произнес, все вокруг расхохотались, и сама Королева, видя это, рассмеялась вместе со всеми. Такой оборот крайне разгневал герцогиню, не терпевшую колкостей в свой адрес, но поскольку она уже не пользовалась прежним влиянием, а Королева смертельно ненавидела ее, то ей осталось лишь со стыдом удалиться.

Людям свойственно глумиться над поверженными: как только за ней закрылась дверь, уже не одна мадам де Шомон, а с десяток придворных принялись припоминать герцогине произнесенное ею слово «шлюха», заявляя: такие выражения не пристали и мужлану, не говоря уже о даме. Итак, ее опозорили; не знай я даже ничего о придворной жизни, увидев такое, поневоле бы об этом догадался. Женщина, перед которой трепетали при жизни дяди, теперь оказалась недостойной даже быть брошенной собакам, если позволительно так выразиться после всего мною только что рассказанного. Однако самый большой скандал вызвало все-таки другое несчастье, приключившееся чуть позже с одной фрейлиной Королевы. Я говорю о печальной истории мадемуазель де Герши, которая, забеременев от герцога де Витри и не желая впадать в немилость, погубила себя, когда пыталась избавиться от плода^{375}. Если уж пришлось упомянуть об этом трагическом событии, не могу не добавить, что уж она-то заслужила порицание больше, чем мадам д’Эгийон.