Опасения, что придется покинуть двор, и желание отомстить за обхождение министра привели к тому, что я принял это предложение, согласившись с доводами господина де Ла Шатра. Он поговорил обо мне с герцогом де Бофором; тот ответил, что будет рад принять меня на службу, и наказал явиться в Анэ^{115}, куда и сам должен был приехать. Я выехал из Парижа в сопровождении друга, с которым был на короткой ноге и чей дом находился как раз по пути. Мы, как всегда, послали слуг вперед, а сами последовали за ними по дороге Королевы, через Булонский лес до Сен-Клу^{116}. Когда мы проезжали мимо дома маршала де Бассомпьера, где сейчас находится женский монастырь^{117}, в дворянина, который был со мной, вдруг швырнули камень. Обернувшись посмотреть, кто это сделал, мой друг увидел на террасе вышеупомянутого дома каких-то людей; они нарочно опустили головы, и он подумал, что это женщины.

— Черт побери! — воскликнул он. — Над нами насмехаются!

Едва он это произнес, те люди поднялись и в нас снова полетели камни; тогда мы наконец убедились, что напрасно приняли их за женщин, — то были мужчины, и они больше не прятались, а осыпали нас насмешливыми ругательствами и градом камней.

Мой друг выхватил пистолет и, когда брошенный булыжник угодил ему по руке, выстрелил, но промахнулся. Тогда он выхватил другой пистолет, но тут местные жители крикнули нам, что нападавшие — люди герцога Орлеанского, отдыхавшего здесь со своей свитой. Слишком поздно мы узнали об этом — оставалось лишь дать лошадям шпоры и помчаться отсюда прочь, нисколько не сомневаясь, что нас будут преследовать. Не достигнув и вершины холма Милосердных^{118}, мы заметили пятерых или шестерых всадников, которые гнались за нами во весь опор. Наши лошади изнемогали, но мы шпорили их изо всех сил, не позволяя перевести дыхание, — в таком положении лишь они были нашим спасением. Однако наши недруги, казалось, имели крылья — нас настигли, когда мы еще не успели доскакать до Булонского леса. Поняв, что иного средства спастись нет, мы повернулись к ним лицом и мой друг, которому храбрости было не занимать, уже прицелился, чтобы сделать свой последний выстрел, — как вдруг один из преследователей признал в нем приятеля и крикнул, что предлагает мир. После этих слов он бросился обнимать нас, а остальные спрятали пистолеты; переведя дух, мы сказали: будь нам известно, что это герцог Орлеанский, мы, конечно, не поступили бы так дерзко. Они отплатили той же монетой, ответив, что если бы сразу узнали нас, то повели бы себя по-другому. Впрочем, в этом-то я сомневаюсь: принц, которому доставляла удовольствие низменная забава срывать с прохожих плащи на Новом мосту, как это делал герцог Орлеанский^{119}, вряд ли согласился бы остановиться, как бы его о том ни просили.

Когда мир был заключен так, как я рассказал, они захотели, чтобы мы присоединились к ним, — но я стал всячески отнекиваться: во-первых, мое присутствие в их компании могло вызвать подозрения, а кроме того, мне хотелось побыстрее прибыть на назначенную встречу. Тем не менее все мои возражения пропали втуне, и мы вынуждены были отправиться к господину герцогу Орлеанскому, который предавался беспутству в компании пятерых или шестерых приближенных. Он, казалось, забыл о том, что я служил кардиналу Ришельё и отказался служить ему самому, — и велел нам обоим сесть с ним за стол; напившись, он вдруг решил совершить нечто невероятное и позволил себе поистине княжескую причуду. Герцог захотел съесть омлет с живота Валлона, полковника Лангедокского полка^{120}, человека необычайно толстого и не имевшего ни единого шанса обрести естественные пропорции, ибо, вместо того чтобы хоть иногда садиться на диету, он только ел и ел. Валлон улегся на стол во весь рост, слуги положили омлет ему на пузо, а он был так пьян, что даже не почувствовал, как ему горячо, либо счел разумным не показывать этого.

Насытившись, герцог Орлеанский, а вслед за ним и все его приспешники, вовсю превозносившие его доброту, решили возвратиться в Париж и отправиться к знаменитой куртизанке Ла Невё. Моих отговорок он и слышать не желал, настаивая, чтобы я поехал вместе со всеми. Захмелев, мы натворили множество невообразимых глупостей, доведя до бешенства хозяйку и ее гостей, и тогда герцог Орлеанский, чтобы умиротворить присутствующих, пообещал их позабавить и послал за полицейским комиссаром — под тем предлогом, что в доме-де слишком шумят. Комиссар явился с подмогой, и герцог Орлеанский, спрятав нас в соседней комнате, вышел ему навстречу с одним только Валлоном. Оба забрались в постель, а Ла Невё уложили посередине. При виде этакой сцены комиссар, не узнав герцога, потребовал, чтобы тот встал, а когда последовал отказ, велел своим людям поднять его силой. Те бросились выполнять приказание, начали уже тормошить герцога, но были крайне удивлены, когда мы вышли из нашего убежища не только без каких бы то ни было враждебных намерений, но еще и с явным и глубочайшим почтением к тому, кто лежал в кровати, сняв перед ним шляпы. Но куда больше их потрясла принесенная нами одежда герцога Орлеанского; один только вид голубой ленты поразил их словно молнией. Поняв, как оконфузился, комиссар пал к ногам герцога, умоляя о прощении. Герцог отвечал, что ему нечего бояться, — это всего лишь славная шутка. Мы не знали, что он еще задумал, но продолжение не замедлило воспоследовать: он кликнул других куртизанок, которых комиссар еще не видел, заставил их выстроиться возле постели и повернуться задом. Потом он велел комиссару и его людям раздеться до подштанников, взять в руки свечи и воздать должное тому, что предстало перед их взором, — это он назвал почетным штрафом.

После этого нам было разрешено идти, кто куда хочет, а поскольку я потерял слишком много времени и боялся, что господин де Бофор уже давно приехал в Анэ и может неправильно истолковать мое опоздание, решил сразу же скакать туда, хотя была глубокая ночь. На месте мне сказали, что он еще не прибыл, что меня очень обрадовало. Однако минуло два дня, а о нем ничего не было слышно, и я понятия не имел, что это могло значить. Нетерпение не давало мне покоя, и я даже начал выезжать на дорогу, чтобы посмотреть, не едет ли кто, и вот наконец увидел мчащегося во весь опор человека. Не сомневаясь, что это посланец от герцога, я уже хотел задержать его, чтобы узнать новости. Но он даже не остановился, а проскакал мимо и въехал в замок. Ворота за ним немедленно затворились, чем я был немало озадачен, — ведь ночь еще не пришла. Пожелав войти следом, я стал стучать — но тщетно. Мне пришлось прождать целый час, но никто так и не отворил, и я уже готов был вернуться назад, как вдруг услышал чей-то плач. В это самое время опустили подъемный мост, и я узнал, что эта печаль — из-за того, что герцог де Бофор арестован.

Герцог был в хороших отношениях с Королевой-матерью^{121}, она оказывала ему знаки внимания и доверия, которые не оставляли сомнения в существе их отношений. Однажды, подумав уже, что Король вот-вот умрет, она доверила герцогу своих детей, что вызвало зависть у остальных принцев крови. Если бы герцог де Бофор воспользовался этим случаем, то, по всей видимости, пусть бы и не стал министром, но оказался бы в фаворе. Но когда он с Шатонёфом впутался в заговоры против кардинала Мазарини^{122}, последний, уже чувствуя себя правителем, приказал одних заговорщиков арестовать, а других — обречь на изгнание. Я не знал об этих интригах, однако все равно оказался в них замешан. О моем разговоре с господином де Ла Шатром кто-то донес Мазарини, тот причислил меня к подозрительным лицам, и, к моему изумлению, по возвращении из Анэ я был брошен в Бастилию. Господину де Ла Шатру, которому было что терять, пришлось не легче: ради своей свободы он отказался от должности генерального полковника швейцарцев^{123}. Он и впрямь пробыл в тюрьме не так долго, как я.