Эту новость я передал отцу, который с трудом в нее поверил, настолько сие было выгодно ему. Судебные процедуры шли своим чередом, отец хорошо продвинулся в делах, но тут господин де Ла Вьёвиль устроил ему в нашей деревне близ Ножан-л’Арто{84} некие козни, о которых позже стало известно, — он не только обвинил отца во лжи, но и выразил сомнение в благородном происхождении нашей семьи, заявив, что мы и не дворяне вовсе. Поскольку оскорбить может только правда, то я расстроился лишь из-за изобличения во лжи. Моим адвокатам, объяснившим все это манерой ведения дел, я верил тем охотнее, что от нападок меня защищал кардинал. Я решил ответить противнику его же оружием: в тот же день мы доказали подлинность нашего дворянства и опровергли доводы противника.
Как-то вечером господин кардинал поинтересовался ходом процесса, и я посвятил его во все; в ответ он выразил недоумение позицией господина де Ла Вьёвиля, дворянство которого отнюдь не лучше нашего, и добавил: знай мы, как однажды отозвался об отце нашего соперника Генрих IV, так уж нашли бы что возразить.
Господин кардинал не бросал слов на ветер, и я стал умолять его рассказать все, что ему известно. Это не составило для него труда: оказывается, в свое время господин де Невер, желавший вознаградить отца Ла Вьёвиля, просил Генриха IV удостоить его голубой ленты{85}. По обычаю, рыцари, которым ее вручали, должны были сказать: «Domine, non sum dignus». Когда надлежащие слова произнес господин де Ла Вьёвиль, Король тотчас ответил, что прекрасно об этом знает и лента ему дается исключительно по просьбе кузена Невера.
Господин кардинал не мог бы доставить мне большего удовольствия, даже пожаловав сто тысяч экю. На следующее утро я уже был у адвокатов, рассказав им все, что удалось узнать, и это нанесло серьезное оскорбление противной стороне.
Мы вдоволь позабавили судей — те были обрадованы, ибо получили и деньги, и повод для веселья. Это порадовало не только меня и моего отца, но и самого господина де Ла Вьёвиля, хотя в это трудно поверить. История с «Domine, non sum dignus» заставила его быть осмотрительнее — он боялся, что люди, столь глубоко осведомленные о его личных тайнах, станут копаться и в генеалогии его предков, происходивших из Фландрии, — и не посмел противиться воле господина кардинала. И впрямь, тайн, о которых говорилось выше, нашлось довольно. Не зная, что мы раскапываем их, Ла Вьёвиль явился к господину кардиналу, а потом и ко мне, прикинувшись удивленным, — он-де и не догадывался, что тяжба касается и меня, а то бы и не подумал судиться. Я ответил, что прекрасно понимаю, почему он так говорит, и, не имея настроения щадить его, добавил, что, хотя он и вовлек моего отца в большие траты, но мне пристало гордиться: ради меня-де он, Ла Вьёвиль, сделал то, в чем отказал господину кардиналу, но я готов пойти на мировую — пусть только скажет, какой способ его удовлетворит, и я дам ответ. Эти слова его разозлили; он заявил, что я не унижу его достоинства, и ушел, более не сказав ни слова.
Из-за этого судебные заседания продолжились, и, видя, что он перестал возводить на нас напраслину, мы, со своей стороны, тоже воздержались от обвинений. Процесс вел советник Тюркан{86} — человек, которому намеренно доверили это дело из-за его бесхарактерности: он предпочитал корпеть в суде, чтобы не быть свидетелем измен своей супруги. Он был всецело на нашей стороне, а вот судья — нет: когда советник начал было зачитывать одну бумагу, свидетельствующую в нашу пользу, он спросил, действительно ли в бумаге написано то, что он читает. Тюркан, хоть его жена и утверждала обратное, оказался человеком горячим: никто и оглянуться не успел, а он уже схватил один из подсвечников, стоявших у него на кафедре, ибо еще не рассвело, и швырнул председателю в голову, закричав, что тот, кто подозревает его в мошенничестве, это заслужил. Пригнувшись, судья воскликнул, что советник задумал недоброе и хочет его убить, — но в это время тот бросил в него другой подсвечник и попал. Из-за начавшегося переполоха слушания прекратили; судья побежал жаловаться, а господин Тюркан ушел домой, куда ему и доставили приказ об увольнении с должности.
Процесс, зашедший таким образом в тупик, наши общие друзья постарались свести к примирению сторон, — а так как и наша, и противная сторона были утомлены судебными процедурами, то не потребовалось больших усилий, чтобы этого достичь. Постановили, что никто не будет больше вспоминать о случившемся, — и это казалось наилучшим из всех возможных решений, ибо об этой истории невозможно было говорить с легким сердцем.
Когда дело закончилось, отец вернулся домой, но, прежде чем он уехал, я вновь напомнил ему о моем предложении насчет сестры, уверяя, что ему это выгодно. Он пообещал поговорить с мачехой. Через два дня, уже будучи у себя, он сообщил, что готов согласиться на предлагаемое мною замужество, но при условии, что оно ему ничего не будет стоить. Я был удивлен, а вернее, удручен недальновидностью людей, которые, не имея более детей, пренебрегают столь благоприятным случаем из-за нежелания уплатить около двадцати тысяч франков. Что это было — жадность или низость? Когда после гибели моих братьев я вышел из тюрьмы, господин кардинал, чтобы утихомирить мою мачеху, позволил ей продать должность старшего сына, — которой он пока не распорядился, полагая, что у меня есть еще один брат, которому ее можно передать. Мачеха выручила неплохие деньги, куда большие, чем требовались для замужества дочери. Вскоре после первого письма из дома я получил и второе, в котором говорилось: раз я считаю дело столь выгодным, то не должен отказать в небольшой помощи — ведь для меня, обязанного заботиться о сестре, это сущая безделица и что сестра будет мне признательна.
Я был взбешен. Когда я отписал домой о том, что думаю на сей счет, лицо мое было столь мрачным, что это не укрылось от господина кардинала. Тот поинтересовался причиной, но мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я хочу вытянуть у него еще денег, — и я не стал вдаваться в подробности, ограничившись ответом, что это-де мои домашние дела, не стоящие его внимания. Он не удовольствовался отговорками и, вообразив, будто я лукавлю, сказал, что намерен узнать все и желает, чтобы его воля была исполнена. Я пытался отнекиваться, однако затем, опасаясь, что мое упрямство даст ему повод думать, будто мне есть что скрывать, рассказал о случившемся, высказав опасение, как бы он не обвинил меня в корысти.
— Я думал, там что-то серьезное, а это пустяк, — сказал он. — Вот что: я помогу тебе еще раз, — но из любви к тебе самому и при условии, что ты больше не станешь называть их своими детьми, а то, ей-богу, после всего, что я для них сделал, мне уже кажется, будто они и мои тоже.
Если бы мне велели броситься ради него в огонь, я бы бросился с чистым сердцем и не раздумывая — так дорога была мне его милость. Но я чувствовал себя несчастным, ибо оставался лишь никчемным слугой — беднягой, который своим рвением пытается доказать, сколь усердно служит. Тем временем моя сестра вышла замуж за того, о ком я упоминал; жили они год за годом славно и добро, но Господь так и не послал им детей. Через пять или шесть лет ее супруг сделался очень набожным, и она, с удовольствием следуя его примеру, проявила такое христианское благочестие, что слава о ней разнеслась по всей Бретани. Их религиозность доходила до крайностей; в конце концов он стал священником, она — монахиней, и в то время как он посвятил себя родному краю, она удалилась в монастырь под Мёланом{87}, где впоследствии совершила много добрых дел.
Немного времени спустя после того, как господин кардинал оказал мне милость, о которой только что шла речь, им овладела такая сильная меланхолия, что его невозможно стало узнать. Питая к нему уважение, я не мог не выказывать тревоги, и мне очень хотелось хоть чем-нибудь помочь ему. Он отвечал, что это ерунда, но сколь бы тщательно он ни скрывал свои чувства, я, в силу присущей мне прозорливости, о них догадался. С тех пор как мне выпала честь войти в число приближенных господина кардинала, я слишком хорошо изучил его и знал, что называется, до самых глубин души. Я не настаивал, но при этом видел, как его печаль лишь усиливается, а вовсе не уходит, что чрезвычайно меня беспокоило.
