Но зато как плохо ей было теперь!

– Ты помнишь, – произнесла Эмма после долгого молчания, завернувшись в плед и отрешенно глядя на танцующие языки пламени. – Прошло целых пять лет, а ты помнишь каждое сказанное мне слово.

– Да.

Эмма сглотнула.

– Почему?

Реджина недолго помолчала, делая еще один глоток виски. Когда жидкость обожгла горло и разлилась по телу успокаивающим теплом, придавая ей немного уверенности, она произнесла:

– А как ты думаешь?

Но Эмме этого было мало:

– Скажи мне.

Реджина негромко вздохнула и погрузилась поглубже в кресло.

– Потому что это значило для меня гораздо больше, чем я признавала, и я… довольно давно об этом думаю. Хоть я и злилась на тебя, та ночь… въелась мне в память, и я не смогла забыть о ней.

Эмма кивнула в ответ на ее слова, но промолчала. Она так и сидела молча на деревянном полу, неспешно потягивала виски и глядя на пламя. Реджина не знала, что и думать; она не имела ни малейшего представления о том, что чувствовала Эмма, и понимала только, что та сильно сомневается, может ли снова ей довериться.

Наконец Эмма заговорила:

– Почему тебе не нравится Рождество? – она взглянула на Реджину, и было что-то такое в ее взгляде, что Реджине не удалось разгадать.

Реджина, не ожидавшая такого вопроса, нахмурилась.

– Что?

– Ты слышала.

– А я и не говорю, что не слышала, дорогая; я просто не понимаю, с чего вдруг такой вопрос, – ответила Реджина, озадаченная внезапной сменой темы. Эмма молчала и выжидающее смотрела на нее, и тогда Реджина наконец осознала, в чем дело. Это было своего рода испытание.

Эмма проверяла, доверяет ли ей Реджина настолько, чтобы поделиться чем-то столь личным. Она хотела знать, что именно Реджина к ней чувствует: сексуальное влечение, обыкновенное желание добиться ее или, может быть, что-то более глубокое и важное.

Реджина сделала еще глоток и шумно выдохнула. По правде говоря, она никогда не думала, что кто-то заметит ее отношение к Рождеству, что кого-то это заинтересует.

– Дело не в… не в самом Рождестве. Мы его не отмечали там, откуда я родом. Вместо этого мы праздновали Зимнее Солнцестояние.

Эмма молчала, ожидая, продолжения.

– Не то, чтобы я не люблю Рождество, дело в том, что оно напоминает мне о событиях… очень болезненных, – тихо призналась Реджина, нервно постукивая ногтями по стакану. – Мать имела обыкновение осыпать меня подарками – по крайней мере, ей хотелось, чтобы я так думала. Я видела их, как они лежали в ряд и будто бы ждали, когда их откроют, а когда приходило время, я вдруг вела себя «плохо», и в качестве наказания подарки у меня забирали. Так было каждый год. Прошло довольно много времени, прежде чем я поняла, что это был еще один способ сломить меня, подчинить себе и напомнить, что это она владеет мной, и что я ничего не «заслужу», пока она не позволит. Я ненавидела ее за это, потому что даже осознав, что она делает, я не перестала надеяться, что, возможно, именно в следующем году она наконец позволит мне получить подарки, что, в конце концов, сочтет меня достойной вознаграждения.

- Так, ты не любишь Рождество, потому что оно.. напоминает о том, как твоя мать поступала с тобой? – мягко и осторожно поинтересовалась Эмма. Реджина тихо рассмеялась.

- Нет. Нет, совсем не поэтому.

Эмма нахмурилась, и Реджина пояснила:

– Моя мать всегда так себя вела, я могу связать каждый день своей жизни с эмоциональным насилием, которое она учиняла, так что нет, дело совсем не в этом, – она замолчала и сделала еще один глоток алкоголя, прежде чем продолжить. – Как-то раз после предполагаемого обмена подарками я сбежала в конюшни и заплакала, уставшая быть легкой мишенью в играх моей матери, жадной до власти и контроля. И… и там меня нашел он.

– О, – прервала ее Эмма, наконец осознав, с чем именно Рождество ассоциируется у Реджины, – Дэниел. Тогда… тогда ты встретила Дэниела.

Реджина кивнула, чувствуя, как горло сжалось от нахлынувших воспоминаний. Она опустила взгляд на стакан в руках и грустно улыбнулась.

– Это было мое счастливое воспоминание, – мягко выдохнула она. – Но… даже счастливые воспоминания начинают причинять боль, когда ты знаешь, чем все закончилось. Каждый год я вспоминаю о том, как начиналась наша история, а это, в свою очередь… напоминает о том, чем она в конечном итоге закончилась. Она случилась давно, но иногда все равно кажется, что я не могу думать ни о чем другом. Боль со временем не утихла.

– Мне жаль, – прошептала Эмма и придвинулась, чтобы мягко положить руку на колено Реджины. Они еще немного помолчали, и Реджина позволила Эмме утешить себя успокаивающими поглаживаниями коленки, а затем очередным большим глотком опустошила стакан, чтобы поставить его на столик справа от себя.

– Ты все еще любишь его, – заметила Эмма после долгого молчания. Реджина кивнула.

– Так же сильно, как и в первый день нашей встречи, – призналась она еле слышно. – Мне кажется, в конце концов, если действительно любишь кого-то, чувства к нему никогда не проходят и не блекнут. Можно полюбить снова, но прежние чувства от этого не изменятся, просто… найдут другое место в сердце.

– Да, – еле слышно согласилась Эмма и печально улыбнулась, убрав руку с колена Реджины и повернувшись к огню. – Я начинаю понимать это.

Сердце Реджины сжалось от понимания, на что именно намекала Эмма. Это и воодушевляло, и пугало её: часть ее существа жаждала привлечь Эмму к себе, запустить руки в ее волосы, поцеловать и отдаться эмоциям, которые, как она теперь знала, долгое время росли в ней, если уже не выросли, когда все начало разваливаться на части. Она никогда не анализировала собственные чувства, никогда не пыталась назвать их из страха сделать их незыблемыми и, несмотря на все это, Реджина, испытывая эти чувства уже очень давно, по-прежнему боялась думать о них.

Не из-за Эммы и не из-за того, что получится, если она даст этому чувству волю, но потому, что, несмотря на слова Эммы, Реджина видела, что та по-прежнему защищалась. Она явно боялась эмоционального воздействия, которое оказывала на нее Реджина, и не зря.

– Пять лет, – выдохнула Эмма и тихонько рассмеялась, будто удивляясь нелепости происходящего. – Пять лет, а мне по-прежнему больно, так, будто все произошло только вчера. Боже, я такая дура, что не понимала раньше; даже моя чертова мать поняла, что к чему. – Она глубоко вздохнула, взъерошила волосы и покачала головой при мысли о том, какой глупой, как ей казалось, она была.

Реджина сглотнула, и уже через короткий миг сомнения покинула кресло и опустилась на колени перед сидевшей на полу Эммой.

– Эмма, – когда она обратилась к Эмме, голос у нее дрожал, и Реджине пришлось остановиться на мгновение, чтобы собрать в кулак всю имевшуюся смелость.

Эмма повернулась, чтобы наконец посмотреть на Реджину, и когда их взгляды встретились, Реджина мягко призналась:

– Ты не… ты, абсолютно точно, не единственная, кому по-прежнему так больно, будто все произошло только вчера.

Глаза Эммы наконец потеплели, и она вдруг показалась ужасно потрясенной тем, что с ней происходило. Она просто смотрела на Реджину, а та нервно облизнула губы и мягко забрала стакан из Эмминых рук, чтобы поставить его на пол, после чего снова посмотрела ей в глаза. Она видела, как Эмма сглотнула и, наученная своей прошлой ошибкой, произнесла слегка срывающимся голосом:

– Я бы хотела… сейчас я бы очень хотела тебя поцеловать, Эмма. Можно?

========== Глава 6.2 ==========

Когда Эмма прерывисто выдохнула и затем медленно, еле заметно кивнула в знак согласия, Реджина почти физически ощутила, как груз ожидания перестал давить на грудь. Она мягко улыбнулась, накрыв ладонью руку Эммы, почти невесомо лежавшую на ее собственном колене. Реджина медленно наклонилась и нежно накрыла своими губами губы Эммы.

Поцелуй получился практически целомудренным, робким и невинным, что, учитывая их совместное прошлое, казалось практически невозможным. Однако прошло уже очень много времени с тех пор, как они последний раз делили подобный момент, и обе они желали убедиться, не сопутствует ли этой нежности жалящая боль. Ведь для них обеих это было бы не внове.