Ентчурек поднял здоровую руку.

— Я спрашиваю нашего уважаемого господина бургомистра Ганса Ланкенау, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Ланкенау сглотнул слюну.

— Разумеется! — выдавил он наконец из себя.

— Я спрашиваю ведущего промышленника этого города, господина Гюнтера Бута, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Бут заставил себя улыбнуться.

— Да.

— Далее. Я спрашиваю господина оберштудиен-рата доктора Блуменрёдера, дочь которого ждет освобождения в классе, готов ли он…

— Да!

— И наконец, я спрашиваю старшего викария Карла Отто Фостеена из церкви Святого Матфея, готов ли он стать заложником вместо всех остальных?..

— Да, конечно.

Ентчурек схватил мегафон и взобрался на подножку одного из полицейских грузовиков.

— Плаггенмейер, вы, конечно, слышали, что тут у нас произошло: господа Бут, Блуменрёдер, Ланкенау и Фостеен согласились стать заложниками взамен двадцати двух школьников, находящихся в вашей власти, Вы ничего не теряете в условиях переговоров, наоборот, вы обеспечите себе симпатии граждан Брамме, что впоследствии будет очень важно для вас! Даю вам три минуты на размышление.

Плаггенмейер ничего не ответил; промолчал он и тогда, когда Ентчурек полторы минуты спустя снова схватил мегафон и потребовал его немедленного согласия.

То, что предложил Ентчурек, было не чем иным, как хитро завуалированным шантажом. Положим, доктор Блуменрёдер мог добровольно пойти на это ради своей дочери. Но остальные трое были просто-напросто вынуждены пойти на этот шаг, чтобы не потерять лицо на веки вечные.

Что они пережили и перечувствовали за отведенные Плаггенмейеру три минуты, узнать не удастся никогда. Могу лишь предполагать, что все они, не исключая Бута, были перепуганы насмерть, втайне проклинали Ентчурека и все свои надежды связывали с одним: что Плаггенмейер скажет «нет!». И в то же самое время они скорее всего досадовали на то, что предложение об обмене заложников исходит не от них. Тогда они, проявив себя настоящими мужчинами, способствовали бы росту престижа своих партий или церкви. А так они герои «вынужденные».

Ентчурек дал Плаггенмейеру три минуты на размышления. Насколько я в этом парне разобрался, он примет решение гораздо раньше. Может быть, он тянет с ответом только для того, чтобы подольше помучить четырех почтенных граждан нелюбимого им родного города.

Вся эта история была для него, по-моему, довольно простой арифметической задачей: четыре весьма благополучных человека, каждому по пятьдесят с небольшим, у каждого из них врагов больше, чем волос на голове, за спиной каждого — люди, которые спят и видят, как для них освобождаются вожделенные кресла, что эти четверо по сравнению с двадцатью двумя юношами и девушками, вся жизнь которых впереди и которые так нуждаются в защите.

Для достижения своей цели Плаггенмейеру куда важнее оставить все как есть. И кроме того, с классом уже установились ровные отношения, а как поведут себя здесь четверо мужчин, неизвестно…

— Время истекло! — крикнул Ентчурек.

— Обмен не состоится! — крикнул в ответ Плаггенмейер. — Все остается как было.

Разочарование родителей и собравшейся перед гимназией толпы человек в двести вылилось в дикие, необузданные крики.

— Грязная свинья!

— Да убейте же наконец это животное!

— Что у нас за правительство, если оно такое терпит! Пусть Штраус возьмет власть, он знает, что делать!

— Если Плаггенмейер выйдет оттуда и попадется мне в руки, я его…

Больше я ничего не услышал, потому что над нашими головами загрохотал вертолет, который и заглушил орущую толпу.

Я испугался. Корцелиус? Так скоро? И безрезультатно?

Бут пришел в себя первым.

— Это мать Плаггенмейера?

И действительно, — когда серый вертолет приземлился на площадке, освобожденной для него перед спортзалом гимназии, из него вышла женщина лет  сорока с небольшим. Именно такой я себе ее и представлял: стройная брюнетка с волосами до плеч, в оранжевом брючном костюме, с лиловым платком на шее и в лилового же цвета туфлях. Ухоженная, можно даже сказать, представительная. На отсутствие постоянных поклонников с туго набитыми кошельками ей жаловаться явно не приходилось.

Ланкенау поприветствовал ее как почетного гостя и проводил по быстро образовавшемуся проходу к брустверу из мешков с песком прямо напротив окон 13-го «А».

Лиззи Плаггенмейер.

Духи, пожалуй, резковатые. И сохранилась она все же не так хорошо, как мне показалось на расстоянии.

Так называемая легкая жизнь оставила на лице Лиззи Плаггенмейер следы, которые макияжем не скроешь.

— Вы знаете, в чем дело? — спросил Ланкенау.

— Да…

В глазах у нее были желтоватые точечки, как у львицы. И таким же неподвижным взглядом львицы она смотрела в сторону класса, где был ее сын.

— Может быть, вам удастся уговорить Берти сдаться, — сказал Кемена. — Вы наша последняя надежда, фрау Плаггенмейер.

— Если вам это удастся, город незамедлительно переведет на ваш счет значительную сумму, — поддержал его Ланкенау.

— Вы можете спасти жизни двадцати двух молодых людей и жизнь вашего сына, — сказал офицер из группы Геншера.

— Давай, Лиззи, покажи, на что ты способна, — сказал Бут и подмигнул ей. — А после мы с тобой посидим вдвоем, поговорим о том о сем. У меня есть для тебя недурное дельце…

Она оставалась неподвижной, чем-то отдаленно напоминая древнеегипетскую статую.

Плаггенмейер узнал мать. Пожал плечами и скорчил гримасу, которая неизвестно что означала.

Мы как бы находились не в Брамме, не на зеленом кладбище и во дворе гимназии, мы оказались на совершенно пустой, безжизненной планете. Каждый в своем скафандре. Но всякая связь между нами прервана.

Будет ли сказано спасительное слово?

Известно оно ей?

Нет. Она по-прежнему молчит.

И неожиданно бросается вперед. Никто из полицейских не успел ее задержать — она бежала к своему сыну, к ближайшему из открытых окон, и кричала:

— Берти, нажми на кнопку! Берти, взорви все к чертям собачьим!

Продолжение письма Гельмута Гёльмица из следственной тюрьмы Брамме:

«Тут Хейко сказал, что ему надо переодеться, и я еще раз сбегал во двор гимназии. Это я так в последний раз там был, хватит с меня! Я чуть не обалдел! Слышу, как Плаггенмейер сказал, чтобы Гунхильд, мол, ехала к Блеквелям, и чуть не заплясал от радости — это ее спасло бы. А Гунхильд чего? Берет и отказывается: не поеду я, мол, в Браке, и все тут! Она всегда была чересчур честной, моя девочка, и от этого одни несчастья.

Этот самый Плаггенмейер уже второй раз дарит ей жизнь, а она ни в какую. Все люди говорят, пока эта Гунхильд там сидит, он ничего не сделает, не решится. А мне что от их болтовни проку? Мой отец всегда повторял — во время войны — лучше быть живым трусом, чем мертвым героем! Вы понимаете? Я и подумал: лучше живая дочь, чем мертвая героиня, которой поклоняется весь Брамме.

Меня теперь засудят! Ну и пусть! Моя дочь мне дороже, чем моя собственная жизнь. И я не мог не попытаться спасти ее. Я сожалею, что так все вышло, но если б все повторилось, я б так же сделал.

Представьте себе мое положение. Там вверху летит вертолет, и в нем вместо Гунхильд в Браке летит Корцелиус, а Гунхильд все сидит себе и сидит на бочке с порохом, которая тоже в любую секунду может полететь… только не в Браке, а куда подальше. С женой у меня не все ладится, но в Гунхильд для меня свет клином сошелся— а тут смерть глядит ей в глаза! Не мог я больше стоять и ждать сложа руки!

Я еще ждал, пока Хейко Фюльмих, переодетый, в белом халате, как доктор Карпано, придет сюда и принесет мне театральный кинжал, а потом мы разыграем все, как договорились. Жду и жду. И не могу выдержать.

Бегу, значит, обратно в театр, к Хейко Фюльмиху, хватаю его за грудки. «Что случилось, Хейко? — ору я как бешеный. — Почему ты еще не в белом халате?»