Но вот отгремели национально-освободительные войны 1812–1814 гг. Плодами усилий народов воспользовались реакционные круги. Политическая реакция, наступившая в Европе после разгрома наполеоновской империи, охватила также и Россию. В условиях аракчеевского режима все выступления в пользу нового способа ведения войны, пропаганда военных идей Суворова и Кутузова, а также обращение к опыту Отечественной войны 1812 г. стали рассматриваться правящими кругами как критика правительственного курса. Именно поэтому начальник Главного штаба П. М. Волконский писал командующему гвардейским корпусом И. В. Васильчикову: «Давно бы пора перестать говорить о кампании 1812 года»[288].
Знамя борьбы за новые передовые идеи подняли декабристы. Они не стремились к усовершенствованию военной системы в интересах господствующего класса, а считали нужным заменить ее вместе с существующим строем.
И. Г. Бурцов, П. И. Пестель, Н. М. Муравьев, Ф. Н. Глинка и другие старались решать кардинальные вопросы войны и боя и способов организации, образования и воспитания войск в плане передовой буржуазной науки[289].
Декабристы поставили вопрос о связи военной организации с общественным устройством и о необходимости заменить устаревшую феодальную военную организацию более высокой — буржуазной. Они доказывали целесообразность ударной или глубокой тактики, преимущества которой подтвердил опыт боевых действий русских войск под командованием великих полководцев Суворова, Кутузова[290].
Поражение декабристов на время прервало разработку вопросов военной теории в буржуазном духе. Разгромив дворянских революционеров, царизм еще яростнее стал бороться за сохранение крепостнического строя и соответственно феодальных пережитков в военном деле. Этому способствовало и то, что вооружение не претерпело сколько-нибудь серьезных изменений, как не изменились и способы военных действий.
Тем не менее в военной теории продолжалась борьба вокруг двух тактических систем. Передовым взглядам декабристов противопоставлялись взгляды западноевропейских военных теоретиков, особенно Ллойда, Бюлова, эрцгерцога Карла и Жомини. Отвлеченные схемы Ллойда и Бюлова не мешали царизму сохранять феодальную систему комплектования и боевой подготовки войск на основе феодальной военной идеологии.
Русские военные теоретики стремились находить самостоятельные пути в решении коренных проблем военной истории. «Я не видел причины, — писал автор «Теории военной географии» полковник П. А. Языков, — почему мы, русские, должны повторять только то, что сказано писателями иностранными. Не положено в законах природы, чтобы идеи новые и открытия в науках должны непременно следовать от Запада к Востоку. Они могут принять и обратный путь»[291].
Первые крупные труды по тактике, вышедшие во второй четверти XIX в., принадлежат генерал-майору Н. В. Медему. Медем критически оценивал системы известных западных военных специалистов, причем ни одна из этих систем не признавалась вполне приемлемой. Медем пришел к выводу, что «постоянные, безусловные правила для самых действий существовать не могут»[292].
Обращаясь к опыту, как к главному источнику знаний, Медем говорит, что опыт должен служить основанием военной науки.
Медем делил тактику на начальную и высшую, причем первая в свою очередь подразделялась на чистую тактику и прикладную[293]. Главная его мысль состояла в том, что способы ведения войны меняются под влиянием развития средств борьбы, и, следовательно, соответственно им должна изменяться и система боевой подготовки. Он возражал также против догматизации боевых порядков, ибо сам дух глубокой тактики основан на подвижности элементов боевых построений. Выводы Медема способствовали утверждению взгляда на тактику как на науку, признанную обобщать передовую боевую практику.
Наиболее крупным ученым, разрабатывавшим теоретические основы тактики в середине XIX в., был Ф. И. Горемыкин. В первый раз было точно и ясно определено место тактики в военной науке. «Стратегия, — писал Горемыкин, — дает им (войскам. — Л. Б.) общее направление сообразно с принятым планом войны, решает, где и с какой целью они должны вступить в непосредственное столкновение с неприятелем», тактика же «составляет в общей науке войны часть, которая имеет в виду исследование лучшего состава войск, их устройства, вооружения, строя, движений и действий в бою как в частях, так и в совокупности»[294].
Центральное место в тактике должно занимать учение о бое. Применение тактики колонн и рассыпного строя изменило характер боя, и поэтому теоретическая разработка принципа взаимодействия частей расчлененного боевого порядка имеет первостепенное значение для боевой практики. Горемыкин указывал на необходимость учета обстановки и исследований элементов, из которых она складывается. «На правила в тактике, — указывал он, — надобно смотреть не как на законы, всюду и неизменно исполняемые, а только как на общие мысли, как на указания, в духе которых должны быть на самой практике делаемы соображения; исполнение же этих соображений, смотря по различию случаев, может и должно изменяться до бесконечности»[295].
Выдвигаемые передовыми военными писателями положения подрывали основания «смотровой тактики», которой официальные круги хотели подменить тактику боевую.
Противниками Медема, Языкова и Горемыкина были защитники «вечных принципов» в стратегии и смотровой тактике И. Ф. Веймарн 2-й и М. И. Богданович. Они усматривали в самой идее развития военного дела материалистическую крамолу и стремились проводить в жизнь то, чего требовали официальные уставы. Так, например, Веймарн 2-й поставил себе главной задачей дать в курсе тактики «аналитический разбор главных статей устава». Хотя он и подразделял тактику на «боевую и смотровую», тем не менее утверждал, что смотровая тактика есть условие правильного понимания сути боевой тактики. Воззрения Веймарна выражали официальную точку зрения. Об этом свидетельствует академический отчет Николаевской академии за 1849 г. «Наши строевые уставы должны служить основанием преподавания всех отделов начальной тактики, что основной идеей всего изложения этого отдела в академии служит мысль, что командные слова есть единственный для войск язык и что войско с полной отчетливостью может выполнять то, чему оно было обучено»[296]. За образец принимали не столько боевые примеры, сколько смотровые занятия в Красносельском лагере.
Строевая подготовка
В период с 1801 по 1809 г. в армии руководствовались павловскими строевыми уставами[297]. Главной задачей обучения пехоты была строевая подготовка. Весь смысл ее сводился к отработке навыков действовать в линейном боевом порядке. От солдат требовалось единовременное и, главное, автоматическое выполнение команд. Во время построения и движения боевого порядка и при введении различного вида стрельбы. Подготовленная в 1809 г. «Школа рекрут и солдат» хотя и была направлена в войска вместе с «Кратким наставлением о солдатском ружье», однако вошла в силу только в 1811 г., составив первую часть «Воинского устава о пехотной службе 1811 г.». В этом же году было подготовлено и доведено до войск «Ротное учение». Обе части воинского устава 1811 г. мало чем отличались от павловского. Первая часть излагала основы обучения стойке, выправке, поворотам, тихому и скорому шагу, который по-прежнему предписывалось производить «не сгибая колен», а также правила обучения ружейным приемам. Сохранялось разделение приемов «по темпам» с точным регламентированием. Вторая часть содержала обучение роты всем видам марша и стрельбы. Впервые в уставе было сказано «сколь важно и необходимо, чтобы солдаты обучены были цельно стрелять». Однако все эти рекомендации получены были войсками лишь в конце 1811 г. Поскольку официальные уставы запаздывали, то командующие армиями М. Б. Барклай-де-Толли и П. И. Багратион разослали в войска свои инструкции о порядке обучения рекрутов[298].
