— Этому вашему старосте сегодня обломится, — с ненавистью пообещал я и вышел из-за стола.
Нет уж. Теперь я ему не прощу. Надо ему отомстить за все три года!
Месть и только месть! Она бушевала во мне. Она хотела, чтобы я сразился с моим обидчиком не просто на кулаках — на конях, с копьем в руке, перед всеми, перед большими двумя армиями, как на Куликовом поле, или чтобы я поднял огромную богатырскую палицу и грохнул ею обо что-нибудь с такой силой, что только искры вокруг, точно молнии, и чтобы от одного только страха упал передо мной обидчик и валялся бы в ногах, и умолял меня о пощаде.
В дверях столовой я столкнулся с тугим животом коротышки Черчилля, нашего преподавателя спецтехнологии, самого странного на вид человека во всем училище: у него не было шеи, большая лысая голова росла прямо из плеч, уши топорщились, будто их когда-то пытались оторвать, нос напоминал бородавку, разросшуюся до размеров кулака, из растопыренных ноздрей непрерывно шел дым, — Черчилль всегда курил сигарету, за что и получил свое прозвище: тот, настоящий Черчилль, постоянно курил сигару. Длинный-предлинный мундштук из разноцветного плексигласа торчал у нашего преподавателя как раз посредине рта.
Голос Черчилля был глухой, утробный, разговаривал он тихо, но слышали его все. Черчилль никогда не наказывал, он только долго-долго смотрел на провинившегося выпученными немигающими глазами, полными холода и силы; от этого взгляда даже самые отчаянные немели, оседали, таяли, теряли волю к сопротивлению. Кто-то сказал, что Черчилль потому так умеет смотреть, что летал во время войны на пикирующем бомбардировщике.
Глаза Черчилля и в самом деле как будто бы спикировали на меня в дверях столовой, а потом что-то забулькало, заклокотало в его горле, но вместо слов изо рта и ноздрей вывалился дым. Я торопливо извинился и прошмыгнул в дверь.
Нет, не только я сам столкнулся с толстым и тугим животом Черчилля, — ударилась о него моя месть, мой богатырский пыл. Я представил, как мне нелегко будет драться с парнем раза в два сильнее меня, да еще со старостой группы. Если к тому же об этом узнает начальство, наверняка не миновать кары, и не маленькой — может быть, даже исключения из училища с одной только справкой об окончании трех курсов. Тогда ни одно предприятие не возьмет меня на хорошую работу, я это знаю, у нас уже были такие случаи.
Не дерись, отстань, промолчи. Никто тебя не осудит. Все поймут, почему ты отказался от драки. А если кто и не поймет — не беда, скоро все разойдутся в разные стороны, и больше, может быть, ни разу в жизни ни один из нас не встретится с другими.
Зачем губить нынешний день, а может быть, и не только нынешний? Уж лучше отомсти стихами. Напиши что-нибудь такое…
Стихами? Разве проймут Ковальчука стихи? Только кулак может заставить его заткнуться. Сколько раз в детдоме мне приходилось защищать честь, хлеб, сон одним лишь кулаком. Кулак и в ремесленном училище считался самым веским доводом. Кто сильнее, тот и прав. А сегодня, если будет драка, она совсем не простая. Она и за меня, и за моего отца. Ему, наверное, тоже не раз приходилось встречаться вот с такими Ковальчуками. Надо быть решительным и смелым, нужно вспомнить все приемы, каким обучал меня Володька.
Когда он учил меня боксировать, то приговаривал: «Не ленись, не ленись, это дело нужно на всякий случай».
«Какой он, этот «всякий случай»?» — думал я и представлял темную ночь, себя с девушкой и двоих бандитов. Я их расшвыриваю и благодарю Володьку за кулачную науку. И еще я представлял себе рукопашный бой, если вдруг случится война. Я тоже бью направо и налево. Спасаю себя и друзей. И опять благодарю Володьку. Когда я размышлял о всяких «крайних случаях», мой кулак разрастался в моем воображении до такой величины, что мог сокрушить даже камень. И вот он пришел, этот случай.
Выходят пацаны из столовой. Сейчас они свернут налево, в мастерскую. Туда скоро придет наш мастер.
Вот уже выполз из столовой худущий Завьялов. От сытости и тепла у него стало совсем темным широкое родимое пятно на лбу, над самыми бровями. Завьялыч жевал на ходу, щурил глаза и шмыгал носом. Он шмыгнул и для меня: мол, я на твоей стороне. Но сказал совсем другое:
— Вишь, как бывает, и сам погорел. — Это он припомнил мне недавний разговор о мщении в Лесопарке, когда я отказался от драки. Завьялов пнул передо мной хлипкую фанерную дверь, вошел в мастерскую.
Из столовки теперь выкатился толстый Колесников. Подошел, посоветовал с усмешкой:
— Ты его сразу хватай под мышки, он щекотки боится.
— Отстань, — сказал я.
— Или разбегись по коридору — и в живот. Забодай его, как только он покажется на пороге.
— Иди ты, Ванька, подальше. Сам знаю, что мне делать.
Иван ушел. Появился Володька. Довольный, невозмутимый, сильный. Неужели ни капельки не переживает? Неужели даже не предложит мне свою помощь?
— Слушай, Лёпа. Ни к чему все это. Может, не сегодня? Подловим его на улице после училища, хочешь?
— Шагай, шагай. Я и без тебя справлюсь.
Глаза мои сказали куда больше, чем слова. Володька опустил голову, шагнул в мастерскую.
Только теперь я понял, что стою на самом людном месте. Даже не знаю, почему я выбрал этот перекресток — напротив дверь столовой, справа и слева двери мастерских. Здесь нужно было встречать каждого бодрым видом или улыбкой, — мол, я спокоен перед боем.
А спокойствия как раз у меня и не было. Не было и смелости. Все больше я остывал. Глупыми уже казались мне слова вызова. Я даже готов был простить Ковальчука. Ведь он не нарочно, не просто так взял да плеснул: его обрызгали, испортили ему чай, а я еще тут сунулся со своей ухмылочкой. Конечно, трудно такое стерпеть. И я бы, может быть, не выдержал.
Я вышел в гардероб. Прошелся даже туда и обратно по улице, а когда вернулся, оказалось, что взяться за ручку и открыть двери в мастерскую, куда так просто и легко вбегал я много раз, нет у меня теперь ни сил, ни воли.
Собрался с духом, открыл. Увидел сразу все: и большие закоптелые окна, и стол мастера на деревянном постаменте, и ребят перед ним; они собрались в кружок и не заметили, что я вошел, как будто не было ничего интереснее анекдота, который рассказывал Иван Колесников; увидел я и Володьку, в стороне от всех, рядом с токарным станком.
Но самым приметным, самым отчетливо видимым был мой обидчик. Он стоял между верстаком, облокотившись на черные, сомкнутые губы тисков, даже слегка развалился в свободной расслабленной позе.
Я шагнул и пошел. Медленно-медленно переступали мои ноги. Справа был Ковальчук, слева все ребята моей группы. Я шел по такой прямой линии, в которой не было еще ни «за», ни «против», я мог еще свернуть и в ту и в другую сторону, пока шел между тем, что было справа, и тем, что слева, шел, как лунатик по карнизу: говорят, стоит только крикнуть негромко, и он упадет.
Упал молоток с верстака. Все обернулись, вздрогнул и поднял голову Ковальчук. Взгляды наши встретились, я положил руки на бедра, как это делают баскетболисты во время передышки, качнулся вправо.
Когда раньше на дуэлях говорили «сходитесь», то это означало, что в конце концов стреляющих будет разделять пятнадцать, а то и двадцать шагов. До Ковальчука оставалось всего три шага, и каждый должен был сделать я сам, потому что Ковальчук все еще форсил передо мной своей выдержкой, уверенностью и силой. Или, может быть, он рассчитывал, что я подойду и бледными, пристыженными губами прошепчу слова прощения.
Нет, я этого не сделал. Драться, так драться. И раз нет иного выхода, нужно бить первым и наверняка. Важно только не спугнуть противника до удара. Я его не спугнул, я держал руки на бедрах до последнего мгновения. А потом быстро, с приседанием выбросил правый кулак. Я метил в квадратную большую челюсть. Не попал. Удар пришелся в грудь.
Ковальчук сгреб меня в охапку, сжал мои руки, приподнял над полом, и теперь все, что оставалось мне делать — дергаться, мотать головой и пинать его ногами. Должно быть, я громко и зло кричал.
