Мы шли по тихой, неширокой улице, которая была названа именем Пушкина. На этой улице, в маленьком круглом сквере, за невысокой и невидной чугунной оградой, стоял и о чем-то думал — должно быть, не о стихах, а о жизни — мой самый любимый поэт.
— Этот памятник Пушкину в Петербурге был первым, ты знаешь об этом? — спросил Андрей.
— Нет, не знаю.
— А ты знаешь хотя бы несколько строк из его стихов, не из тех, которые долбят в школе, а чтобы по своей воле, от сердца. Такие знаешь?
Я даже обиделся. Я знал не только несколько строчек.
— Я тебе могу прочесть хоть целую главу из «Руслана». «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями. Чей борзый конь тебя топтал…»
— Хватит, — сказал Андрей. — Это, я вижу, ты задолбил неплохо, так задолби и другое: «Восстал он против мнений света, один, как прежде, и убит. Убит… К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор. И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор…» Запомни еще и такое, — грозно сказал Андрей: — «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна. Обиды не страшась, не требуя венца, хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца». «И не оспоривай глупца», — повторил Андрей. — Я надеюсь, ты помнишь, кто это написал. Это у вас в школе, наверно, тоже проходили… пробегали, проползали. А тайный смысл этих слов когда-нибудь дойдет до тебя как гром с ясного неба или как снег на голову, уж не знаю. Тут важно даже, чтобы не смысл до тебя дошел, а чтобы ты дошел до смысла.
Какой-то он другой сегодня, думал я. Он и сердится по-другому. Ему как будто хочется сказать что-то самое важное, трудное, наболевшее, но он не может мне открыться — а вдруг я не пойму или вдруг увижу того, другого Андрея, слабого и неуверенного в себе. Ну и напрасно не хочет признаться. Я бы, наверное, все-все понял, а если бы чего и не понял, почувствовал бы, догадался. Мне так хочется ему хоть чем-нибудь помочь… Может, сегодня решается что-то самое главное, от чего изменится вся его жизнь. А вдруг она изменится к худшему, как изменилась когда-то у моего отца. Ведь было же когда-то и у отца все впереди: планы, надежды, будущее. Он, может быть, вот как Андрей сейчас, ходил и думал, как ему быть, на что решиться, и никому ничего не сказал, даже самым близким людям. Оттого у него потом все стало так плохо. Что же происходит с Андреем? Он нервничает, мнет свои пальцы, глаза смотрят тревожно, а сам он бледный, угрюмый и растерянный.
Впереди, по другую сторону улицы, в нижнем этаже старого дома я увидел комиссионный магазин. Его заметил и Андрей.
— А теперь, брат, от всяких там нравоучений перейдем к злоключениям. «Уж пора приниматься за дело, за привычное дело свое», — прочитал он неизвестные мне стихи. — Раз-два — и потащили. Вон и комиссионка.
Вот уж знаю, что глупо, а как только войду в магазин — теряюсь, говорю шепотом. Кассиры обычно покрикивают: «Не слышу, не слышу. Сколько?». Продавцы хмурятся и тоже покрикивают: «Да говорите вы толком, что вам нужно?». В ответ я мямлю что-нибудь еще более невразумительное или тоже начинаю покрикивать от стыда и досады.
Сколько бы я ни старался, мне никогда, пожалуй, не удастся говорить с работниками магазинов громко и уверенно, как это делает Андрей.
— Жучков нет? — спрашивает он.
— Ну что вы, — разводит руками продавец.
— А то знаете, — говорит Андрей продавцу, — мне не нравятся ни жуки, ни жучки, ни всякая прочая жуковатость.
— Насчет жучка будьте спокойны, — уверяет пожилой продавец и стучит по столу костяшками пальцев. — Такой дуб ему не очень-то по зубам.
Андрей обошел стол, оглядел его, обстучал. Легко, по-свойски шлепнул по мордам ощеренных львов на дверцах тумбочек.
Письменный стол был грандиозный, как бильярдное поле. Андрей давно мечтал о таком.
— Вам с доставкой? — спросил продавец, выписывая чек.
Впервые на лице Андрея появилась растерянная полуулыбка, но голос его не дрогнул:
— Не обязательно, нам недалеко. Донесем.
— Да, конечно. Это мы запросто, — подтвердил я, совершенно не представляя, как нам удастся пронести хоть несколько метров громоздкое дубовое чудовище.
— Запросто? — переспросил продавец и от удивления приподнял на лоб свои круглые стариковские очки. Быстрым взглядом он оценил, какие мы с Андреем носильщики, оглядел наш рост, плечи и улыбнулся: — Тут килограммов сто, не меньше. Если только по частям: отдельно столешницу, отдельно все остальное, да и то… — Продавец пожал плечами.
— Ничего, донесем как-нибудь, — уверил Андрей. — Начнем, пожалуй, с этой столешницы, с этой… крышки, чтобы только нам самим не было крышки, — мрачно пошутил Андрей.
Крышка стола долго не вылезала из дверей магазина, она как будто посмеивалась над нами или решила нас проучить, или ей было неохота выбираться на улицу одной, без своих привычных тумб и ножек. Она несколько раз ударялась в двери то одним углом, то другим. Дребезжали стекла. Продавец ахал и охал. А мы, не успев сделать и нескольких шагов, взмокли и начали сердиться на свою непосильную затею.
На улице наших сил хватило еще метров на пятьдесят. Мы преодолели эти метры беглым шагом, едва не сталкивая с панели прохожих. Еще бы немного, и мои пальцы разжались сами собой.
— Стой! — закричал Андрей. — Отдохнем!
Крышка, не успев еще коснуться асфальта, выскользнула и гулко грохнулась, подняв пыль. Какая-то женщина вскрикнула, а толстый прохожий с портфелем и в шляпе не удержался:
— Эй, ноги отдавите!
Андрей быстро повернулся ко мне.
— Ноги — это ерунда, — сказал он. — Ног не жалко, а вот руки, пальцы — это посерьезнее, поближе к душе. Пойду поищу какой-нибудь транспорт. А то и в самом деле нам будет крышка.
Андрей устало вытер пот со лба и ушел.
Было жарко, хотелось пить. Но где тут на тихой улице найдешь газировку? Увидел девушку. Загорелую, стройную, в ярком ситцевом платье. Вспомнил о Любе. Подумал, что она, должно быть, еще красивее. «Эх ты, Дон Жуан, — обозлился я на себя. — Такой случай упустил. Вечером хоть не прозевай».
Надо будет приодеться. Начищу парадные ботинки, надраю пряжку зубным порошком, брючки отутюжу. А главное, нужно пришить свежий подворотничок. Выстираю тот, что на мне, выглажу. Под утюгом высохнет быстро. Пришью, чтобы только-только, едва высовывался. Приду, будьте любезны. Конечно, неплохо было бы заявиться в костюмчике. В таком, чтобы — ах!
В доме напротив заиграла радиола. Распахнулось окно, я увидел парня и девушку. Они смешно и азартно дергались в быстром ритме фокстрота. Потанцевать бы вместе с ними. Здорово у них получается.
Мне вдруг стало совестно, что я думаю о танцах, о свидании, когда мой друг так озабочен и расстроен. Всем хорошо, только ему одному плохо. Но сколько я ни старался настроиться на серьезный лад, ничего не получалось. Музыка из окна была уж очень заводной, залихватской.
Двухколесную тележку Андрей отыскал нескоро. Мне даже надоело ждать. Хозяин тележки оказался предупредительным, суетливым сверх меры и словоохотливым.
— Ну, дак это мы запросто, — сказал он, взглянув на крышку. — А где тумбы? Поехали за тумбами. Крышку вниз, а сверху тумбы. Хороший ты столик приобрел, хороший. Такой век будет стоять. Писать, что ли, будешь? Ну, правильно. Для письма дело надежное. На нем не то что писать — хошь спи, хошь танцуй, и место еще останется. Во делали старики! И сколько же ты отдал за такое?
— Полжизни, а может, и всю, — сказал Андрей. Но хозяин тележки не понял, в чем тут дело, хоть и кивнул согласно головой. Андрей решил сказать определеннее. — А вообще-то немного, совсем немного. Шесть бумаг.
— Ну что ж, годится, стоит того. Я, конечным делом, подумал, что больше, даже намного больше, — льстиво удивился наш помощник. — Это все-таки антиквар.
— Вот мы и нашли для этого антиквара вашу, — Андрей кивнул на тележку.
Довольно легко и ловко погрузили мы нашу дубовую тяжесть, вернулись в комиссионку и взяли все остальное. Тележка на высоких колесах ходко повезла поклажу. Хозяин толкал тележку, словно бы без всяких усилий. Он торопился. Его, наверное, ожидало еще какое-нибудь выгодное дело. Мы дошли до Кузнечного переулка, и вот уже тележка свернула вправо, въехала в гулкий двор и остановилась как раз напротив парадной Андрея.
