— Дядя Вася, у вас что, сердце болит? — спросил Алик.

— Болит, — сказал Колесников и даже охнул.

— Да ты что, Василий? — изумился Николай. — А всегда здоров был, как бык! — И стукнул Колесникова по плечу.

Василий все руки к груди прижимал, а когда слесарь его по плечу-то хлопнул, согнулся прямо.

— Не видите, у человека грудь болит? — напустился на усатого слесаря Лешка.

— Ишь заступники! — рассмеялся Николай. — Ну ладно, Вася, будь здоров, не кашляй. — Он собрался уже в гараж зайти, но остановился: — А ты чего приходил-то? Пионеров на экскурсию водил? — Слесарь прищурился. — Или опять машина сломалась?

— Да что ты! — сказал Василий и ребятам глаза страшные сделал: мол, не продайте. — Как часы работает.

— Ну добре, — сказал слесарь. — А то, если чего, говори, не стесняйся. Поможем. — И ушел.

За воротами автобазы Вовка спросил:

— Дядя Вася, может, нам вас в больницу отвести? Раз сердце болит…

Василий головой покачал, распрямился и полез за пазуху. Достал оттуда тарелку с пружинами, встряхнул — пружинки зазвенели весело, зазвякали.

— А зачем вы притворялись тогда? — обиженно спросил Вовка. — И чего вы так этого Николая боялись? Он вон сам помочь предложил.

— И поможет, — сказал Василий. — Мне еще автобус чинить. — Он строго посмотрел на мальчишек. — И кто это вам сказал, что я Николая боюсь? Да я сто лет его знаю.

— А нас зачем тогда с собой брали?

— Проверить хотел, — Колесников подмигнул, — можно ли с вами в разведку ходить?

— И как — можно? — спросил Алик.

Василий кивнул:

— Учительнице вашей скажу — не подкачали ребята, молодцы!

— Тогда ладно, — примирительно сказал Вовка, и было видно, что он доволен. — Ну что, пошли?

Голощекин неслышно открыл дверь фанзы — Папа вскинул голову и, щелчком отбросив окурок в сторону, в упор посмотрел на капитана. У Папы были рысьи глаза — широко расставленные, узкие; в полумраке фанзы они сверкнули хищным желтым огнем.

— Почему я должен тебя ждать? — недовольно спросил Папа.

Голощекин нахмурился. Здесь он был на своей территории, и Папино недовольство сразу вызвало ответное глухое раздражение.

— Занят был, — коротко сказал Никита.

Судя по количеству окурков, валявшихся возле Папиных ног, обутых в высокие болотные сапоги, он не столь долго ждал, сколько нервничал. Но Голощекин много думал о последнем разговоре и пришел к выводу, что дела у Папы идут не так уж плохо. И в прошлый раз он, хитрая сволочь, больше пугал Голощекина, чем на самом деле был обеспокоен.

Никита просчитал несколько вариантов с тем, чтобы в результате добиться одного: Папа должен понять, что без него, Голощекина, он теперь не справится. Капитан прикинул, какие фамилии назвать, чтобы намекнуть Папе о своих связях. Подумал о кандидатурах людей, которых можно было бы подключить к делу. В принципе он подготовился к разговору, а главное — к тому, чтобы в случае чего повернуть его в нужное русло. И теперь выжидал, пока Папа начнет первым.

Но тот молчал. Достал еще одну папиросу, прикурил и, пуская сизый, вонючий дым, по-прежнему с рысьим прищуром смотрел на капитана.

Голощекин заколебался: что-то было не так, и, судя по всему, Папа ждет каких-то объяснений. Ладно, прикинемся слегка виноватым — такой вариант Никита тоже предусмотрел.

— Ты тут спрашивал, зачем китайцы рыбу без начинки сюда носили… — начал он медленно, словно сомневаясь: говорить — не говорить. — Короче, вертится тут паренек один… Вопросов пока не задает, но вижу — взял на заметку.

— Почему сразу не сказал? — вскинулся Папа.

— А зачем зря шухер поднимать? Ну вертится. Я ему наглядно продемонстрировал, что в фанзе ничего интересного нет. При всех продемонстрировал. Парень самолюбивый, лишний раз дураком выглядеть на захочет, так что вряд ли теперь побежит рапорт подавать.

— Что значит — вряд ли? То есть вряд ли, но все-таки может? — У Папы нервно дернулась щека.

— Может, — невозмутимо ответил Голощекин.

— Ах ты сукин сын! — Папа привстал, сжав кулаки. — Да ты понимаешь, что говоришь?! Значит, засветил фанзу?!

— Чего орешь? — спокойно спросил Никита. — Я сказал «может». Но я ж, наверное, для того тебе и нужен, чтоб ты спал спокойно. Я хоть раз провалил дело? Хоть одну посылку тебе не доставил?

— Кабы провалил, не со мной бы здесь сейчас языком трепал, — желчно заметил Папа. — Ладно. Что думаешь делать?

Голощекин присел на один из ящиков, тоже вытащил папиросы и закурил. Теперь, когда он кое в чем признался, следовало дать понять, что именно от него зависит, как события буду разворачиваться дальше. Так что они с Папой могут опять разговаривать на равных.

— С парнем я потолковал и еще потолкую. Он упрямый, как ишак, но, говорю же, дураком выглядеть не захочет, самолюбие не позволит. На этом и сыграем.

— Психолог хренов, — сказал Папа, сделав ударение на последнее «о».

— А ты думал, — усмехнулся Никита. — И к тому же он в первую голову ко мне должен обратиться. Так что у меня все под контролем. Я б вообще тебе говорить об этом не стал, а то ты последнее время пуганый какой-то, но ты же небось не только от меня новости узнаёшь… — Голощекин сделал паузу, но Папа ничего не сказал. Ну еще бы, не хочет сдавать своих стукачей. — Ведь не только от меня новости узнаёшь? — повторил он, добавив голосу несколько недоверчивую интонацию.

— Из передачи «Время» узнаю, — проворчал Папа, — как и весь советский народ. — Он снова сел и достал еще одну папиросу.

— Ты чего смолишь-то столько? — спросил Голощекин. — Так и свалиться недолго. Поберег бы здоровьишко.

— О своем побеспокойся, — огрызнулся Папа. — Людей мне присмотрел?

— Думаю.

— Некогда думать. У вас там что, все отличники боевой и строевой подготовки? Ангелы с крыльями? Зацепить некого?

Голощекин разозлился. Он действительно пока не мог назвать ни одной конкретной фамилии. В части были так называемые «второгодники» — пьющие, на все махнувшие рукой офицеры, но с ними связываться — себе дороже. Был завгар Шубин, немолодой мужик с вороватыми глазами, подторговывал самопальной водкой, скупая ее у местных. Но торговать вонючим пойлом — это одно, тут много ума не надо, а вот заниматься делом рискованным, требующим ежедневного напряжения мозгов, умения мгновенно сориентироваться в непредвиденной ситуации, — это совсем другое. «Деды» из столбовского взвода? Они капитану обязаны, что называется, по гроб жизни: только благодаря ему история с Васютиным не получила для них никакого продолжения. Но кто из «дедов»? Степочкин слишком простодушен, Умаров и Суютдинов, как люди восточные, чересчур своенравны: чуть что не по ним, глаза — в щелку, ноздри — в стороны. Нет, ненадежно, не знаешь, когда взбрыкнут. Рыжеев — дурак, Жигулин — ни рыба ни мясо… Да и дембель у них скоро, а пока обработаешь, пока натаскаешь…

Логичнее всего было бы перетянуть на свою сторону Братеева. Начать с того, что сержант, сам того не зная, влип в историю по самые свои торчащие лопухами уши. И башка у него варит, и в наблюдательности ему не откажешь. И упрямство его, если направить в нужную сторону, тоже не будет лишним. В другом закавыка. Чем зацепить по-крестьянски расчетливого парня, который, поди, на пятьдесят лет вперед всю свою жизнь представил? Парня, убежденного в том, что любовь со временем становится только крепче? Как объяснить ему, что думать о себе, любимом, о благе своем куда интереснее, чем беспокоиться о благе государства, которое на такого вот Братеева чхать хотело с высокой колокольни? Как привить ему азарт и страсть к риску?

— Чем зацепить? — спросил Голощекин. — Чтобы зацепить, зацепка нужна.

— Ты в слова-то со мной не играй, — неодобрительно сказал Папа. — Балагур. Не может того быть, чтобы у вас одни святые на плацу сапогами топали. Подбери пару-тройку человек, проверь на вшивость. Только осторожно. Ты меня понял?

— Чего ж тут не понять? Не бином Ньютона, — сказал Голощекин, не скрывая раздражения. Он не любил, когда его учили.