Она ненавидела себя. Она собиралась причинить боль любимому человеку. Но ведь когда врач назначает пациенту болезненные процедуры, он делает это во благо, а не во вред. Хотя, наверное, пациенту от этого не легче. Он только потом поймет, во имя чего страдал.

Если поймет.

Старшина Скиба занимался с новобранцами физподготовкой.

Новобранцы были стриженые, нескладные и все, как один, в новеньких голубых майках — такие выдают солдатам в самом начале службы. Молодые испуганные лица, настороженные глаза. Опасливо косятся не только по сторонам, но и друг на друга, — видно, пока не успели толком перезнакомиться.

Испуг их был понятен. Еще на гражданке знакомые, успевшие отслужить свое, застращали их рассказами о дедовщине, царящей в армии. Многое было преувеличением, рожденным желанием прихвастнуть, — дескать, видишь, через какие ужасы прошел! И эти, неопытные, уже боялись — заранее. Хотя, если честно, правильно делали: ничего хорошего первый год службы им не сулил.

В данный момент они с тоской взирали на то, как старшина Скиба пытается заставить рядового Оноприенко подтянуться на перекладине.

Оноприенко багровел, пот лился ручьями по щекастому лицу и пухлой безволосой груди; он старался изо всех сил, извиваясь, как гигантский червяк, но усилия его были совершенно бесполезны.

— Ну, и долго ты меня будешь мучить, Оноприенко? — спросил Скиба. — Ладно, — пожалел он земляка, — падай вниз. Отдыхай.

Оноприенко тяжело рухнул на землю и, шумно сопя, смотрел на старшину.

— Ну что скажешь в свое оправдание? — поинтересовался Скиба.

— Никаких сил больше нема, товарищ старшина, — просипел Оноприенко.

— Ах, сил у тебя нема! — Скиба усмехнулся. — Куль ты, Оноприенко! Натуральный куль! Мне сказать с чем или сам догадаешься? Значит, показываю в последний раз! Следи за моими действиями, боец!

Скиба поплевал на ладони, ловко и даже с некоторой показной ленцой подпрыгнул, уцепился за перекладину, подтянулся раз десять, сделал подъем переворотом как в одну, так и в другую стороны, снова подтянулся и уселся на перекладину. Хотел даже крутануть солнышко, но решил, что для молодого пополнения это будет уже слишком. Легко спрыгнул на землю. По взглядам новобранцев понял: смотрят с завистью, видят, что он даже не запыхался.

— Понял, Оноприенко? Чтоб кулям из осеннего призыва уже сам все это демонстрировал! — веско завершил свое показательное выступление Скиба и посмотрел на новобранцев. — Всех, между прочим, касается. Давай, Оноприенко, работай!

Оноприенко уныло посмотрел на небо, видя перед собой ненавистную перекладину, потом, подражая старшине, поплевал на ладони, но переборщил — пришлось вытирать руки о штаны. По рядам новобранцев пробежал смешок. Оноприенко подпрыгнул, невольно крякнув, и повис, дрыгая ногами. Лицо его вновь побагровело.

— Не сучи ногами, боец! — весело крикнул Скиба. — Что ты извиваешься, как гусеница? Все равно бабочкой не станешь!

Новобранцы грохнули.

Наблюдавший издалека за этой сценой лейтенант Столбов тоже усмехнулся. Болтавшийся на перекладине солдат и впрямь походил на исполинскую гусеницу, которая пытается освободиться от прежней оболочки, чтобы стать бабочкой.

И тут же Столбов одернул себя. А ведь он сейчас видел то, за что со временем, вполне вероятно, такой же, как он, лейтенант загремит в штрафную командировку. Ну разве что Оноприенко, в отличие от Васютина, спасет его вес и немаленький рост. Крупные люди реже вызывают у других желание глумиться. А вот кто-нибудь из тех, кто сейчас ржет, отчасти чтобы заглушить собственный страх, отчасти чтобы угодить старшине, запросто может оказаться на васютинском месте.

В принципе справиться с дедовщиной несложно. Просто этого надо действительно хотеть и добиваться. Если бы взводы составлялись по призывам, новобранцы вышли бы из-под круглосуточного контроля дедов. Но проблема в том и состоит, что это зачастую совершенно невыгодно младшим офицерам и прапорщикам, поскольку для них главное — переложить собственные обязанности на чужие плечи, обеспечив без особых усилий порядок в казарме и железное выполнение правил…

Вспомнив о предстоящей командировке, Столбов помрачнел. Нет, он не забывал об этом, лишь отвлекся ненадолго, наблюдая за неповоротливым Оноприенко. До отъезда оставалось всего ничего, но Столбов твердо решил не рисовать черными красками свое ближайшее будущее. Да, он знал, что служба на Береговой не сахар. Но он заранее настроился, что едет туда служить, а не отбывать наказание. А вот когда он вернется…

Сейчас с дядей Степой говорить бесполезно — он зол и расстроен. Столбов его понимал и, поостыв, уже не обижался. Направляясь к дядьке в часть, он знал, что ни на какие поблажки рассчитывать не вправе. И никогда не рассчитывал. Но поговорить с Борзовым он должен — не как с родственником, а как с человеком, как с мужчиной. Конечно, дядя Степа, столько лет проживший со своей Машей, которая моталась за ним по гарнизонам, ни разу не возразив, не пожаловавшись на усталость и бытовую неустроенность, вряд ли одобрит поведение Марины. Ну еще бы — жена офицера должна быть образцом добродетели. Но так уж случилось. Что ж теперь, судить ее показательным судом?

Нет, Иван не позволит ее судить и даже осуждать. Она и так страдает. Из-за него, Ивана, а еще из-за того, что обманывает мужа. И Никита будет страдать, когда узнает от посторонних об измене жены. Зачем же им всем так мучиться? Зачем лгать друг другу?

Столбов посмотрел на спортплощадку. Новобранцы бестолково толклись, пытаясь встать в строй.

— Взвод! — скомандовал Скиба, похоже так и не добившийся сегодня особых успехов. — Построились в колонну по два! В казарму шагом… арш!

Новобранцы послушно затопали сапогами. Старшина вразвалку пошел чуть поодаль.

— Значит, пять минут на перекур, бойцы! — зычно выкрикнул он. — Потом все готовятся к праздничному построению! Чистят сапоги и причесываются!

Обритые наголо новобранцы засмеялись.

— Отставить смех! — гаркнул старшина, довольный, впрочем, своей шуткой.

Столбов тоже пошел. Ему оставалось пройти какую-то сотню метров, но он не торопился, стараясь собраться с мыслями.

Он шел к Марине. Он не разговаривал с ней уже несколько дней — только видел издалека. Она еще больше похудела и выглядела совсем больной. И двигалась она, как автомат, не замечая вокруг ничего, погруженная в себя, в свои переживания.

Иван не знал, известно ли ей про командировку. Наверное, нет, иначе она нашла бы возможность встретиться с ним. Все-таки не на неделю расстаются. Хотя что такое три месяца — всего-то девяносто два дня. Всего-то?

Столбов завернул за угол и по узкой дорожке направился к Марининому дому. Сегодня она взяла отгул — санитарка Анна Павловна сообщила об этом с каким-то неудовольствием, будто Марина только и делала, что прогуливала работу. Столбов хотел спросить, чем этот отгул вызван — не болезнью ли, но промолчал. Зачем лишний раз подчеркивать свой интерес к Марине?

Он зашел в подъезд, поднялся по лестнице и позвонил, на долю секунды вдруг испугавшись, что ему откроет Никита. Привет, друг Ваня, зачем пожаловал? Ко мне или к супруге моей?.. Столбов представил ухмыляющуюся физиономию Голощекина и стиснул зубы. К тебе, Никита. И к твоей жене. Поговорить нам надо…

Звонок прокатился по квартире, но дверь никто не открыл. Столбов подождал немного и начал медленно спускаться вниз. Он не уйдет. Встанет возле подъезда и будет ждать, пока не дождется.

Выйдя на улицу, Иван огляделся, прикидывая, где бы устроиться, но тут его осенило: он обошел дом и оказался в небольшом дворике. Между двумя пихтами была натянута провисшая бельевая веревка, и под ней стояла Марина в линялой футболке и шортах. В тазу возле ее ног высилась гора скрученного мокрого белья. Женщина наклонилась, взяла синюю тряпку и, отжав еще раз, повесила ее на веревку. Расправила аккуратно, наклонилась за следующей.