Увидев Марину, Иван остановился. Сердце его заколотилось так сильно, что перехватило горло. Он смотрел, как она развешивает белье, и, странное дело, чувствовал не радость, а ужасную тоску. Девяносто два дня. Вечность. Тоска сменилась отчаянием, а потом и жгучей ревностью. Она вешала белье своего мужа — футболки, гимнастерки, рубашки… Полотенце, которым он вытирался после вечернего душа. Простыню, на которой они спали вдвоем…

Столбов тихо застонал, но Марина не услышала. Приподнявшись на цыпочки, она перекинула через веревку светлое короткое платье. Этого платья Иван на ней никогда не видел.

Марина выпрямилась и положила руку на поясницу. Откинулась немного назад и заметила Столбова.

— Марина, — позвал ее Иван.

Она молча смотрела, как он идет к ней, протянув руки для объятий, а когда Иван подошел, отступила на шаг. Мокрая простыня больно хлестнула по щеке.

— Ты не рада меня видеть? — удивленно спросил Столбов. — Я уже несколько дней пытаюсь с тобой встретиться… Что-нибудь случилось?

— У меня? — Марина пожала плечами. — Нет, ничего.

Голос ее звучал не просто устало — он был равнодушным и каким-то безжизненным. Столбов вдруг почувствовал обиду, притом незаслуженную.

— А я уезжаю! — выпалил он.

Марина вздохнула:

— Я знаю.

— Знаешь? — Иван прищурился. — А почему тогда прячешься от меня?

— Я не прячусь. Вот она я.

— И ты ничего не хочешь мне сказать?

— А что ты хочешь услышать от меня, Ваня? — Марина посмотрела на него так, словно не понимала, о чем можно с ним говорить.

— Может, я зря пришел? — разозлился Иван. — Может, мне стоило уехать не попрощавшись? Подумаешь, каких-то три месяца! Три месяца! — заорал он. — Девяносто два дня! Ты понимаешь?

— Не кричи, пожалуйста, — попросила Марина. — И не говори ерунды. Конечно, ты правильно сделал, что зашел проститься. До свидания, Иван. Желаю тебе удачи.

— Ах, удачи?! — вскинулся Столбов. — Знаешь, Марина, давай начистоту! Я видел, что ты меня избегаешь, только не понимал почему. Думал, Никиту боишься. Но я, Марина, не слепой, я давно заметил, что ты изменилась. Решил, показалось… А теперь вижу — нет, не показалось…

Марина слушала его, закусив губу.

— Ну что ты молчишь? — продолжал распаляться Столбов. — Тебе совсем нечего мне сказать?

— Желаю тебе счастливой дороги.

— И все?

— Нет, не все. Я знаю — там очень трудно. Почти как ссылка. Но ты ведь сильный! Ты ведь выдержишь, правда?

Столбов немного успокоился. Эти слова говорила прежняя Марина — ласковая, любящая, заботливая. Но голос ее оставался холодным. Иван с горечью произнес:

— Ты говоришь… как чужая… Марина! Что случилось? Почему ты не хочешь меня видеть?.. Не молчи, пожалуйста! Мариша, ты… Ты будешь меня ждать? Только три месяца… Всего девяносто два дня…

Марина молчала.

Иван пристально посмотрел ей в глаза и, развернувшись, бросил через плечо:

— Счастливо оставаться, Марин.

Он остервенело пнул таз с голощекинским бельем и быстро зашагал, почти побежал по двору.

— Подожди, Ваня!

Столбов остановился. Марина не двигалась с места, по-прежнему стоя за широкой простыней. Помедлив, Иван вернулся.

— Скажи, что ты думаешь про Никиту? — спросила Марина.

— Зачем? Какая разница, что я про него думаю?

— Большая разница. Забудь, что он мой муж. Просто скажи, какой он: хороший, плохой, добрый, жестокий?

— Тебе это важно?

— Важно. Иначе я бы не спрашивала.

— Хорошо. — Иван помедлил. — Я думаю, что Никита — сложный человек. В нем много всего намешано. Он может быть и добрым, и жестоким, и… Марин, мне сложно говорить.

— Но ведь он твой друг.

— Да, он мой друг. И что? Марина, ты не смеешься надо мной?

Марина покачала головой и спросила:

— А вот скажи, Никита хороший офицер?

— Да, хороший, — со злостью произнес Иван. — И не просто хороший, он отличный офицер. Только знаешь что! Единственное, чего ему не хватает, — это хорошей войны. В мирное время он почти бесполезен. А вот если бы была война, тогда уж…

— Тогда что?

— Тогда бы он развернулся! Бросил бы всех солдат на штурм или на вражеские амбразуры! Всех до единого! И оставил бы их лежать на поле боя. А в итоге бы, конечно, победил. И сделал бы стремительную и блистательную карьеру… — Иван уже не мог остановиться. — Так что ты имеешь все шансы стать генеральшей.

Марина взяла из таза еще одну тряпку. Встряхнула, повесила на веревку. Синие сатиновые трусы.

— Теперь ты все понял, Ваня?

Столбов растерянно молчал. Он ничего не понял. Какая, в самом деле, разница, что он думает про Никиту? И вообще, при чем здесь Никита? Это Марине надо решать свою судьбу, ей и Ивану. А хороший ли Голощекин офицер, пусть думает командование.

С ненавистью посмотрев на сатиновые трусы, Столбов процедил сквозь зубы:

— Я уеду. Меня не будет три месяца. За это время ты, конечно, можешь ни разу обо мне не вспомнить, но я почему-то в этом сомневаюсь. У тебя что-то случилось — ты не хочешь говорить что, ну и не надо. Я только об одном тебя прошу: не позволяй обстоятельствам сломать тебя. Мы оба слишком многое пережили, чтобы в конечном счете расстаться из-за каких-то там неведомых причин.

— Значит, ты ничего не понял, Иван, — вздохнула Марина. — Никита — твой друг. Я его жена. Мы с тобой оба перед ним виноваты. Ты сам сказал, что он сложный человек. Теперь понимаешь?

— Он сложный! — раздув ноздри, прошипел Иван. — А я, стало быть, простой. Как грабли. Мы, значит, перед ним виноваты. Мы должны с его чувствами считаться. Правильно?

— Правильно, — сказала Марина. — И не надо так страшно раздувать ноздри. Я тебя не боюсь. — Она попыталась улыбнуться.

— Ну еще бы! — вскипел Столбов. — Чего тебе меня бояться? Ты Никиту боишься. Боишься, что он презирать тебя будет! — Иван уже почти кричал. — Что рогами своими забодает! — Столбов приставил к голове указательные пальцы и замычал: — Му-у!

— Уходи. — Марина подняла с земли таз. — Прощай, Иван.

Она развернулась и пошла к дому. Столбов смотрел на ее тоненькую фигурку в старенькой, выцветшей футболке, на худые лопатки, на маленькие розовые пятки в хлопающих по земле домашних шлепанцах, и чувствовал, как горячие слезы обиды, отчаяния и жалости выедают глаза. Он зажмурился.

Марина медленно шла, с трудом удерживая трясущейся рукой тяжелый эмалированный таз. Ванечка, дорогой, родненький мой! Ну догони меня! Пожалуйста! Схвати за руку, поверни к себе, обними! Скажи, что ты меня любишь, что тебе плевать на моего мужа, пусть он хоть сто раз отличный офицер. Скажи, что ты защитишь меня. Я ведь совсем не сильная, я слабая, я разрыдаюсь на твоей груди, выплачусь, а потом мы вместе подумаем, как нам жить дальше. Какие девяносто два дня? Я и двух дней без тебя не проживу!

— Марина!

Она остановилась, выронив таз. Обернулась — Иван стоял на месте. Лицо его было злым и обиженным.

— Ты потом будешь жалеть, — сказал он мрачно.

Марина отрицательно покачала головой:

— Я хочу стать генеральшей.

Она подняла таз и ушла.

Столбов постоял немного, потом сдернул с веревки голощекинские трусы и, бросив их на землю, принялся топтать сапогами. Потом отшвырнул их в сторону и быстро пересек двор.

Марины уже не было. Столбов посмотрел на закрытую дверь подъезда. Нет, не надо туда идти. Бесполезно.

Он обидел Марину. Не просто обидел — оскорбил. Упрекнул ее в измене мужу. Дурак! Это он-то, который так долго ее добивался — и добился! И теперь сам же и обвинил в этом. Безжалостный и безмозглый кретин! Нашел с кем воевать! С издерганной, измученной по его вине женщиной. Ну конечно, лейтенант Столбов, это вам не Голощекин…

Тяжелая рука легла на его плечо, и Иван дернулся. Никита, приветливо улыбаясь, смотрел на него. Потом улыбка медленно погасла, сменившись выражением озабоченности и даже участия.

— Ты чего такой, Вань? — спросил Голощекин. — Случилось чего? — Не дождавшись ответа, он понимающе закивал. — Супруга моя, что ли, бортанула? Не переживай. Она последние дни не в духе. Наверное, женское что-то. — Он подмигнул.