Когда Театр имени Ленинского комсомола пригласил его ставить «Сирано» и настал первый день встречи с актерами, участниками будущего спектакля, Соловьев пришел в театр торжественный, оглядел лица собравшихся артистов и начал свою режиссерскую экспозицию так:

— В школьном учебнике французского языка Марго приводится анекдот. За стаканом вина, понимаете, заспорили два солдата — француз и испанец. Спор, понимаете, шел о причинах воинской отваги. «Мы, испанцы, деремся за честь, — говорил испанский солдат, — а вы, французы, за деньги». — «Что поделаешь, — отвечал француз, — каждый дерется за то, чего ему недостает».

Таким — остроумным, храбрым, изящным — предлагал вывести Сирано на нашу сцену режиссер Соловьев. Он знал Францию, где никогда не бывал, досконально. Мог бы провести вас по Парижу, не заблудившись — план города подтверждал его правоту. Читал в подлиннике французские книги семнадцатого века, отыскивая в них приметы времени Сирано де Бержерака, подробности костюма, вооружения, обычаев и нравов. Понятно, что такому художнику без особого труда удалось увлечь труппу своими планами, влюбленностью в героя.

Заглавную роль будущего спектакля должен был играть артист Матвей Павликов. По болезнь актера потребовала замены. Кто-то предложил Честнокова. В первый момент Соловьев удивился:

— Что вы, ведь Володя, понимаете, Кристиан, а не Си, понимаете, рано!

Но вскоре изменил первоначальную точку зрения и самым деликатным образом просил Честнокова взяться за роль Сирано, о какой любой актер мог только мечтать.

— Это мой, понимаете, последний спектакль, Володя, — говорил он Честнокову.

— Почему же последний, Владимир Николаевич? Это же чепуха! Вы же в расцвете возможностей!

— Последний. Я чувствую, понимаете, что ничего больше не поставлю…

Непонятно, как мог он это знать, предчувствовать. До войны и до смерти действительно оставалось меньше года. Кто мог предвидеть это? К тому же Соловьев только казался стариком. Бородка, сутулость и частое покашливание усугубляли это впечатление; ему было всего пятьдесят три года… Но он знал.

Он читал Честнокову вслух сцены из пьесы по-французски, сравнивал различные переводы, предпочтя, наконец, перевод своего однофамильца и тезки, поэта и драматурга Владимира Соловьева, автора исторических пьес «Фельдмаршал Кутузов» и «Великий государь». Часами простаивал у подмакетника, включал и выключал свет, переставлял предметы, искал мизансцены.

— Как вы думаете, Володя, кого из людей нашего века, понимаете, напоминает Сирано? Он, понимаете, бунтарь и смельчак…

Честноков задумался, а Соловьев, не дожидаясь ответа, сказал:

— Маяковского!

На премьере Соловьев сидел где-то в зале и громко кашлял. Актеры ворчали:

— И чего он раскашлялся! Собственный спектакль портит!

А у него была астма. И кашлял он от волнения.

И вечером пометил в записной книжке: «Занавес давали 12 раз». Значит, успех. Значит, последний его спектакль не посрамит прожитой жизни.

4 июня 1941 года — в записной книжке: «Сегодня стукнуло 53 года. Вечером у меня были Сирано, Роксана, сидели до 3-х ночи…» Эти герои вошли в его жизнь, как и сам театр. Один Сирано в последний раз отмечал свой день рождения с другим Сирано.

Ранней осенью сорок первого начались бомбежки Ленинграда. Соловьев смотрел на падавшие с неба зажигалки и горестно говорил:

— Мои книги!.. Они же, понимаете, погибнут!

Он не знал, что сам погибнет раньше.

Во время одной из таких бомбежек он умер.

Когда его хоронили, ученики и друзья положили ему в гроб афишу спектакля «Сирано де Бержерак». Художник Оскар Юльевич Клевер использовал для нее фронтиспис к сочинениям де Бержерака, изданным во Франции двести лет назад, в 1741 году; только в верхней части графической композиции вместо изображенного там глобуса художник поместил портрет Сирано.

Советский театр хоронил своего Сирано, который, как и подобает романтическому герою, умер на войне.

Говорят, что человеческие качества артиста так или иначе определяют создаваемый им сценический образ. На этот раз для такой взаимосвязи оснований оказалось множество. Честнокову к моменту получения им роли Сирано исполнилось тридцать семь лет. В высшей степени интеллигентен и благороден тем органическим, врожденным благородством, когда дурные поступки исключаются не воспитанием или волей, а особенностью характера, нравственными устоями. Его приветливость с каждым, доброжелательство, принципиальность в самых острых жизненных ситуациях были известны всем.

Любовь к Роксане стала главным, самым сильным чувством честноковского героя; любовь не для себя, чувство не эгоистическое, а рыцарское, его цель — благо любимой женщины. Другой важнейшей чертой Сирано в предвоенные недели сценической истории спектакля стали его социальная заостренность, яркая демократичность. Он ненавидел всех этих де Гишей и де Вальверов и доводил их своей издевкой, иронией, ненавистью до белого каления. Его поведение предопределяло их месть. Они не могли простить Сирано не только его выходок, едких острот, независимости, но и его благородства, талантливости, интеллектуальной силы.

Сирано сделал Честнокова знаменитым.

А в это время началась война.

Честноков сразу же отправился на призывной пункт — требовать отправки на фронт. Хотел защищать Ленинград. Ему отказали: «Работайте в своем театре».

Сначала Честнокову, как и многим другим ленинградским актерам, казалось, что работа в театре — слишком малый вклад в общее дело.

Но война и блокада мобилизовали искусство на службу обороны. Люди нуждались в искусстве. В редкие часы передышки они шли в театр и смотрели «Сирано». Смотрели солдаты. Смотрели граждане осажденного города. Смотрели девчонки, которым, может быть, тоже предстояло стать солдатами, защитниками города.

Письмо В. И. Честнокову.

Сирано еще находился в Ленинграде и воздействовал на защитников города как бы издали, как воспоминание. Но Сирано и самому предстояло встать в строй.

Осенью актеры Театра имени Ленинского комсомола перебрались в помещение Малого оперного театра. Честноков и его жена, артистка Евгения Владимировна Аскинази, поселились в артистической уборной знаменитого комического и опереточного артиста Михаила Антоновича Ростовцева. На стенах комнаты висели фотографии круглолицего человека; в одном случае это был дон Педро из «Периколы», в другом — Зупан из «Цыганского барона» или дон Бартоло из «Севильского цирюльника». Сейчас, осенью и зимой сорок первого года, казалось нереальным существование всех этих комических персонажей, смешивших когда-то ленинградскую публику.

«Сирано де Бержерак» все еще шел на сцене. Только теперь по-новому воспринимались зрителями некоторые сцены спектакля. Второй акт — кондитерская Рагно — выглядел в глазах осажденных ленинградцев все менее забавным, особенно когда три голодных поэта жадно набрасывались на блюда с яствами.

— Индюк и рябчики!

— Вот фрукты и нуга!

— Орехи в сахаре!

— И заварные кремы!.. — эти реплики и сам вид пусть даже бутафорских блюд приобретали в сознании ленинградских зрителей иное значение, чем это предусмотрено пьесой.

Слова Сирано, обращенные к Кристиану, которого Роксана приглашала подняться к себе на балкон: «Ну, поднимайся, слон!» — объяснялись раньше неуклюжестью Кристиана, теперь же — недоеданием; от него, как и другие, страдал актер Г. Хованов. «Владимир Иванович подставлял мне плечо, зная, что мне трудно подняться на балкон, но делал это незаметно, и всем казалось, что Кристиан ловко взлетает наверх, к своей возлюбленной», — вспоминает Хованов.