— Дорогие товарищи! Может быть, на одной из ваших книжных полок стоит книга в мягкой голубой обложке, где на титульном листе напечатано: «Островский. Как закалялась сталь. Ленинград. Тысяча девятьсот сорок второй год», — неожиданно прозвучало по радио осенью 1980 года. — Эта книга, — продолжал голос в миллионах репродукторов, — могла бы занять почетное место в музее Николая Островского среди других экспонатов… Книга, изданная в блокадном Ленинграде, будет восприниматься как символ стойкости народа… Мы ждем ваших писем, товарищи!

И ленинградцы отозвались на призыв.

Первым пришло письмо от Галины Викторовны Курицыной, старшего инженера Управления Октябрьской железной дороги. Она писала: «Такая книга есть у нас дома, и я с радостью передам ее для музея».

Потом пришло письмо от Александра Михайловича Какодлина: «У меня есть нужная вам книга, сообщите, пожалуйста, куда ее переслать».

Те же слова — в письме ленинградки Бурденковой:

«…могу передать ее для музея».

Камилла Сергеевна Колесникова выражала в письме опасение, что она опоздала со своим предложением отдать книгу. Лидия Александровна Гурьева, участница боев за Ленинград, сожалела, что у ее экземпляра не сохранилась обложка. Готова была отдать свою книгу и Нина Дмитриевна Пуминова, хотя получила ее в 1943 году, в трампарке, где она работала, в награду за успешную комсомольскую деятельность.

«Произведение Николая Островского — первая серьезная книга, которую я прочел, — писал на радио Михаил Федорович Волкович. — В то время мне не было еще и десяти лет. С тех пор это моя любимая, настольная книга…»

Музей Николая Островского получил экземпляр книги от ленинградки Людмилы Алексеевны Никифоровой: едва прослушав первую из передач на эту тему (их транслировалось несколько), она пошла на почту и отправила в Сочи свою бандероль. Голодным ребенком блокадного Ленинграда купила она эту книгу в одном из киосков. Многие годы бережно хранила ее. И вот теперь сделала музею такой дорогой подарок.

А в Музей истории Ленинграда передан экземпляр, принадлежавший М. Ф. Волковичу.

Такова необычная история одной из многих книг, выпущенных в осажденном Ленинграде в дни войны.

Во дворе небольшого старого дома за Невской заставой, среди снежных сугробов, стояли две девочки, беленькая и черненькая. Они стояли навытяжку, прислушивались к протяжному, безостановочному гуду заводских и паровозных гудков и молчали. Они слушали, как страна оплакивала Ленина.

Когда траурные гудки умолкли и в морозном воздухе повисла оглушающая тишина, девочка с длинными светлыми косами сказала подруге:

— …Я вступлю в комсомол. Немедленно. Мне не хватает лет, но я упрошу… Бабушка против из-за бога, а мама — из-за мальчишек. Но я все равно вступлю… Я вступлю в комсомол и буду профессиональным революционером. Как Ленин.

Вернувшись домой, беленькая Ляля прошла на кухню и стала писать стихи о Ленине:

Отец отнес стихи на суконную фабрику, где заведовал амбулаторией. Через два дня их напечатали в стенной газете. Девочка долго стояла перед газетой, перечитывала свои первые опубликованные стихи, под которыми непривычно значилось ее полное имя — не Ляля, как звали ее дома, а Ольга Берггольц. И повторяла про себя:

«Я буду профессиональным революционером, я буду профессиональным революционером-поэтом. Я сравнюсь даже с рабкорами».

Она жила в большой комнате на шестом этаже — вместе с другими сотрудниками и обитателями Дома радио. Писала множество различных радиопередач, выступала у микрофона, читала свои стихи, читала так, как никогда не сумел бы актер: вкладывала в каждую строку острое, родившее ее чувство. В эти блокадные месяцы она жила как все. Как все — страдала и мужала. Как и у других, у нее опухали ноги и стыло от тоски сердце. Но эта слабая, хрупкая женщина оказалась для тысяч людей источником силы. Она стала блокадной музой Ленинграда — Ольга Берггольц, гражданка и поэт осажденного города.

Нередко пишут, что Ольга Берггольц как поэт родилась 22 июня сорок первого года. Это неверно. Переход от «мирных» стихов и рассказов для детей, кстати, всегда с глубокой, «взрослой» моралью, переход на новую творческую «скорость» произошел у поэта еще до войны, когда родилось предчувствие надвигавшегося поединка с фашизмом — оно отразилось и в ее дневниках и стихах тех лет.

В самые первые дни войны Ольга Берггольц пришла на радио и уверенно заняла свое место у микрофона.

«В голосе Берггольц было, однако, нечто совершенно особенное, что мгновенно выделяло его среди всех других, несмотря на ее собственное полнейшее нежелание как-то выделяться, — пишет в своих воспоминаниях о поэте Алексей Павловский. — Тождество между жизнью и речью, между поведением и интонацией — вот что сразу захватывало и благодарно запоминалось сердцем слушателя.

Ее голос приковывал к себе внимание, как я теперь понимаю, именно интонацией, еще прежде прямого смысла сказанных ею слов, интонацией доверительной и мужественной, пробивавшейся из сумрака боли к свету надежды…»

Когда радио говорило в тишине долгих блокадных вечеров голосом Берггольц, люди жадно вслушивались в простые человеческие слова:

В самый разгар первой блокадной зимы, в предновогоднем выступлении по радио, Берггольц сказала:

— …И будет вновь в Ленинграде и тепло, и светло, и даже… весело. И может быть, товарищи, мы увидим наш сегодняшний хлебный паек, этот бедный, черный кусочек хлеба, в витрине какого-нибудь музея…

Кусочек блокадного хлеба действительно хранится в витрине музея, чтобы мы и наши дети ничего не забыли.

Еще перед войной Ольга Берггольц стала пропагандистом на заводе «Электросила». Она не забывала отроческой клятвы. Теперь, живя и работая в радиокомитете, оставаясь пропагандистом на «Электросиле», которая находилась уже во фронтовой зоне, Ольга Федоровна бывала и на других предприятиях, в том числе на обувной фабрике «Пролетарская победа». Она читала там Ленина и Толстого. Поверяла только что написанные стихи.

Однажды работницы с «Пролетарской победы» увидели, что их любимый пропагандист пришел к ним пешком по осенней слякоти в сбитых туфлях, которые едва не разваливались на ходу. На фабрике сшили Ольге Федоровне русские сапожки и первые в ее жизни лакированные туфли на толстом, модном тогда каблуке и с перфорацией на носке.

— Сапожки неплохие, — говорили пришедшие в Дом радио женщины, — а вот за туфли просим прощения: перфорация получилась некачественная.

Работы в радиокомитете было много, самой разнообразной и всегда срочной. Берггольц писала стихи — это была лирика, публицистика, сатира, — писала очерки и фельетоны в прозе о городских и мировых событиях. В радиокомитет приходили люди и, задыхаясь от волнения, горя, негодования, требовали слова у микрофона — и Берггольц помогала им найти нужные, убедительные слова. Как-то она села писать передачу-листовку: «Немецкий солдат, ты мерзнешь и голодаешь в своих окопах под Ленинградом… Но вспомни только, как еще недавно было уютно у тебя под рождество дома. Вспомни, как зажигалась елка и трещали дрова в печке…» И вдруг она подумала, что все это правда, что в холодных окопах под Ленинградом сидят немцы, люди, которые по чьему-то приказу осаждают чужой им город. Она понимала, что эти люди — враги, оккупанты. Но кто вдохновлял их на преступления?.. Постепенно возник образ Третьего, тупой и страшный облик фашизма, несущего голод, убийства, смерть. «И если ты не повернешь своих пушек против Гитлера, немецкий солдат, ты не уйдешь из-под Ленинграда живым». Так заканчивалась передача-листовка.