Иначе воспринималась и сцена у стен Арраса, где сюжет также в значительной степени связан с голодом и его утолением. Роксана привозила в карете полные корзины снеди.
Раньше на сцену выезжала карета, запряженная парой милицейских лошадей. Теперь милиция давала театру только одну лошадь, да и то уже не годившуюся для настоящей обороны.
В те дни спектакль «Сирано де Бержерак» смотрел служивший в Ленинграде драматург Александр Александрович Крон. Вот что писал он позднее автору этих строк:
«Я видел «Сирано», и даже дважды…
Спектакли начинались в 3 часа и нередко срывались из-за бомбежки и артобстрела. В зрительном зале и на сцене был адский холод, и артисты и публика еле стояли на ногах, но все-таки спектакли шли и публика горячо их принимала.
Первое знакомство с этим театром и с актером Честноковым состоялось в спектакле «Золотой мальчик». Это была американская пьеса, где Владимир Иванович играл заглавную роль — молодого боксера. Играл, на мой взгляд, прекрасно, и мне захотелось посмотреть его в «Сирано».
Через несколько дней я пришел на «Сирано». Надо сказать, что Ростан никак не мог предвидеть, что его пьеса будет исполняться актерами, страдающими дистрофией, он писал свою пятиактную комедию в расчете на пышущих здоровьем актеров, которым ничего не стоило произносить длинные монологи, поддерживать головокружительный темп в искрометных диалогах, фехтовать на шпагах и лазать на балконы. Он не видел ничего бестактного, что II действие происходит в кондитерской (!), а другой, IV акт — в осажденном Аррасе.
В спектакле, который я видел, «осада Арраса» не игралась вовсе, а во время монолога Рагно, прославляющего миндальный торт, публика смеялась нервным смехом. Какой-то пожилой мужчина истерически хохотал и упал в обморок…»
Вскоре прекратилась подача в здание театра электроэнергии. Честноков с женой переехал в бывшую физическую уборную: сюда был сделан отвод от единственного на все здание движка. Канализация не работала, унитазы были сняты. На каменном полу лежал ковер из темно-зеленого бобрика. С театрального склада принесли сюда стол времен Мольера и Бержерака, помнивший куда более пышные яства, чем то жалкое подобие еды, какое ставилось на него теперь раз в сутки.
По утрам актеры спускались в подвал, в бомбоубежище, и репетировали сделанную тогдашним главным режиссером театра М. В. Чежеговым инсценировку романа Толстого «Война и мир». Честноков должен был играть Болконского, Толубеев — Кутузова. Инсценировка эта так и не увидела света рампы. Фрагменты ее читались по радио.
В конце февраля сорок второго года труппа Театра имени Ленинского комсомола эвакуировалась из осажденного Ленинграда. Честноков с женой остались в опустевшем здании Малого оперного. Вскоре артиста поместили в стационар, где лечили и по возможности подкармливали людей, достигших катастрофического истощения. Лица, ведавшие в городе эвакуацией, настаивали на отъезде Честнокова и даже грозили карой. Директор театра слал из эвакуации телеграмму: «Шлите бархатный занавес и Честнокова». Все это казалось Владимиру Ивановичу странным, бессмысленным. Он хотел защищать свой город — как актер и гражданин. Защищать, пока хватит сил. Нет, он не осуждал тех, кто уехал. Мягкий и на редкость добросердечный человек, Честноков вообще никогда и никого не осуждал, если не считать исключительных, но принципиально важных для него случаев. Зато отстаивал свое право на самостоятельные решения. На то, чтобы остаться в Ленинграде и работать, вселять в людей веру, надежду, силы.
Е. Аскинази сделала, тем временем, монтаж по пьесе Ростана, рассчитанный на четырех человек. Из множества действующих лиц остались лишь Сирано, Роксана и Кристиан, зато появился ведущий — он объяснял пропуски, неизбежные при подобном сокращении пятиактной пьесы. «Сирано де Бержерак» готовился вступить в новую, походную, военную жизнь в блокаде, принять участие в самой главной осаде из всех, какие выпали на его долю.
Триста лет назад под стенами Арраса юный парижанин, гвардеец и поэт Сирано де Бержерак сражался против испанских солдат — из-за денег и от избытка отваги. Теперь ленинградец Сирано де Бержерак, поэт и гвардеец, сражался против фашизма, и это прекрасно понимали зрители, смотревшие спектакль в помещении госпиталя или в прифронтовой землянке. В походном этом спектакле отсутствовали декорации и костюмы — только грим, усы Сирано, его шляпа и шпага. Сирано Честнокова, по выражению одного из критиков, «искренне верил в силу правдивого слова».
Многие строки старой французской пьесы звучали современно:
Мой голос одинок. Но даже в час последний
Служить он будет мне и совести моей!
Немецкие артиллеристы глядели в оптические прицелы своих дальнобойных пушек и били по Ленинграду. А Сирано отвечал на это:
Нет, вместо подлости и вместо славы мелкой
Я выбираю в сотый раз
Мой гордый путь под перестрелкой
Горящих ненавистью глаз!
Во время выступления в городском сквере, под открытым небом, начался очередной обстрел. Одни зрители поспешили в убежище, другие, захваченные представлением, остались. Остался, разумеется, и Сирано. Взмахнув своей длинной шпагой, он воскликнул:
Нет! Шпагу наголо! Я в кресле не останусь!
Вы думаете, я сошел с ума?
Глядите! Смерть мне смотрит на нос…
Смотри, безносая, сама!
Сотни представлений. Тысячи зрителей. Тысячи поединков. Сирано разил врагов — подлость, лицемерие, равнодушие. И тысячи побед. Тысячи побед, одержанных на Ленинградском фронте гвардейцем Сирано.
Очередное представление шло на переднем крае обороны. Сценой служила изрытая взрывами земля, а зрительным залом — распахнутые двери теплушек воинского эшелона.
Когда Сирано закончил свой последний монолог:
…Я не сдаюсь, по крайней мере,
Я умираю, но дерусь … —
солдаты, толпившиеся в дверях теплушек, засмеялись. В первое мгновение актеры растерялись: необычная реакция зрителей сбила их с толку. Но тут же все разъяснилось: солдаты смеялись от удовольствия, от радости, один даже сделал жест — ребром ладони у подбородка, показывая, как он доволен спектаклем, как переполнен ощущением торжества победы.
Эшелон тронулся. А человек со шпагой, стоя у насыпи, долго махал вслед своей старинной широкополой шляпой, и из теплушек сотни рук отвечали ему.
16 мая сорок второго года В. Честноков и Е. Аскинази, игравшая в новой композиции пьесы Роксану, вступили в труппу Театра Краснознаменного Балтийского флота — этим театром руководил режиссер Александр Викторович Пергамент, немало сделавший в те годы для того, чтобы искусство в осажденном Ленинграде успешно сражалось с врагом. Здесь, в театре КБФ, заново поставили пьесу Ростана, разумеется, с Честноковым в заглавной роли.
Этот спектакль также видел А. А. Крон. Он готовился написать для Театра КБФ пьесу «Офицер флота». Главная роль в ней — командира подводной лодки Горбунова — предназначалась Честнокову. И Крон смотрел спектакль с особенным пристрастием.
Впоследствии, познакомившись с Честноковым, Александр Александрович высказал ему одну претензию по поводу трактовки роли Сирано. Крону не нравилось, что артист наклеивал себе сравнительно небольшой нос. Он, этот нос, придавал честноковскому герою мужественность, но отнюдь не делал его уродом. Писатель нашел, что актер облегчает себе задачу. А уродство Сирано должно в глазах Роксаны преодолеваться не сговорчивостью гримера, а силой таланта и интеллекта поэта.
А потом писатель увидел другой спектакль. Вот что Александр Александрович писал мне по этому поводу:
