К сожалению, не имею возможности прочесть Вашу статью[131] в № 5 «Опытов»: со времени воцарения там Иваска (т. е. с № 4 — хорошо, что «Лада» есть у меня в рукописи) мне журнал высылать перестали. № 5 не выслали, несмотря на то что там есть моя, заказанная Иваском, рецензия о книге Маковского[132]. Это уж просто неприлично. Мало того: вместе с чеком-гонораром за эту статью я получил приглашение… покупать журнал для себя и… в подарок знакомым! «Новый журнал», несмотря на то что я вот уже три года как с ним разошелся, мне посылать продолжают.

У нас — невесело! Рентген показал столь неприглядную картину желчного пузыря у жены (причиняющего ей сильнейшие боли), что остается его только целиком удалить. Между тем жена еще не отдышалась после операции прошлого лета. Стараемся поэтому елико возможно оттянуть хирургическое вмешательство.

Книга моя расходится хорошо (с помощью друзей, конечно). Березов, несмотря на сугубо отрицательное к ней отношение, остался хорошим товарищем и продал 80 экз., что вместе с проданным Моршеном и др. позволяет мне погасить уже значительную часть долга по изданию книги.

Читал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» о сильных сокращениях русских преподавателей в Monterey, но, судя по Вашему письму (иначе, вероятно, упомянули бы), это ни вас, ни Моршена не коснулось?

Сердечный привет!

Искренне преданный Вам Д. Кленовский

11 марта <19>56

Дорогой Владимир Федорович!

Смысл Вашей «борьбы» стал мне после В<ашего> письма яснее. В предыдущем письме Вы черным по белому писали: «Как видите, я все еще “борюсь” с Вашими стихами!» А т. к. этому предшествовало несколько критических замечаний, то и создалось впечатление, что Вы не столько стремитесь меня обнять, сколько прижать лопатками к ковру… Я возражал, однако, не против такого обхождения лично со мной, а с авторами вообще. У нас с Вами, по-видимому, на этот счет характеры разные. Я как-то сразу раскусываю (на свой зуб, конечно) автора, и если он близок мне хотя бы одним ребрышком — принимаю его и не ищу соприкосновения во всех других, сомнительных для меня, плоскостях — эти последние я просто игнорирую. Так игнорирую я, скажем, позднего, озлобленного, Ходасевича, конквистадорскую сторону Гумилева и т. п. Я съедаю, так сказать, приятные мне ягоды с поэтической грозди и оставляю другие догнивать. Мне совсем не нужен поэт целиком, я наслаждаюсь радующей меня частью и ему за нее благодарен. Иногда эта часть — всего лишь несколько стихотворений!

«Нутро» у меня не такое уж «крепкое», как Вы думаете! Иммунен я только к мнениям тех мыслителей или критиков, которых я, как таковых, ставлю невысоко или же, хоть и ценю, но знаю за людей совершенно иного, чем я, склада мыслей, а потому говорящих со мною на разных языках. Но вот, скажем, мнение Адамовича, Берберовой (женщины с очень тонким вкусом), Ваше (я называю лишь некоторые, сразу пришедшие в голову, имена) — меня тревожит и волнует, и плохой отзыв заставил бы насторожиться. Кроме того, каким-то внутренним чутьем разбираешься в значимости отзывов, отвергая иногда и т. н. «хорошие», но в чем-то порочные. К отзывам Терапиано я иммунен не потому, что они отрицательные, а именно из выше приведенных соображений. Сейчас в «Рус<ской> мысли» напечатана его длинная, на целый подвал, рецензия о моей книге. Иначе как бочкой дегтя в ложку меда (не наоборот!) ее назвать нельзя. Не решаясь отрицать той, как он выразился, «хорошей поэтической репутации», которую я «себе составил», Т<ерапиано> старается объяснить ее тем, что я, мол, появился «вовремя», а потому и пришелся по вкусу. Т<ерапиано> противопоставляет мне поэтов-парижан (Поплавский, Ладинский, Смоленский и др. — подразумевается, конечно же, и сам Терапиано!!), которые, «занятые своим самым важным» (??), не хотели «считаться с читателем, а потому оказались в одиночестве, которое они сами свободно приняли на себя в виде творческой аскезы» (!!!). Ну, в общем, я превратился в некоего конъюнктурного удачника! Тут Т<ерапиано> сам себе противоречит, ибо утверждает, что после войны пошел спрос «на грубый, боевой тон» (и попутно лягает Елагина). У меня такого тона как будто бы как раз и не было и нет! Как бы в противовес терапиановской статье получил письмо от Г. Адамовича. Он благодарил не только за присылку «Спутника», но и за (как он выразился) «то, что книга дает» и пишет: «В книге все (??) хорошо, и притом это хорошее — какого-то особого и редкого качества, без малейшей уступки так называемым веяньям времени, большей частью убогим».

Вы правы, говоря, что мои стихи нравятся почему-то представителям самых различных «сословий». Почти теми же словами, что и Вы, выразился по этому же поводу Н. Андреев[133] (кембриджский). Вот разыскал и списываю (а может, я уже об этом Вам писал?): «Меня поражает, как Вы внятны всем: и еп<ископу> Иоанну Шаховскому[134], и Г.П. Струве (с обоими у меня были устные или письменные разговоры о Вашей поэзии), и русским литературным снобам, и “простому читателю”, а из этой книги (т. е. “Спутника”) я прочел кое-что двум англичанкам, б<ывшим> моим студенткам, в совершенстве знающим русский язык, — и как они были поражены, захвачены! Великий дар!» Поразил меня и Филиппов! Несколько лет тому назад он был злейшим врагом моих стихов, это я доподлинно знаю, а теперь вдруг совершенно изменился: по собственному почину написал статью и прислал мне ее с очень лестным письмом.

В Европу (via Неаполь) прибыл Глеб Струве. Пока что… напечатает, по-видимому, в «моей» мюнхенской типографии сборник своих избранных стихов (рукопись уже у меня) — это обойдется гораздо дешевле, чем в USA. Ржевский в мае опять собирается (на лето) в Мюнхен, на радиостанцию. Тарасова уже превратилась в заместителя главного редактора «Граней». Вышел № 27/28 (китайский). № 5 «Опытов» я получил на днях, уже после того, как я, отвечая Цетлиной[135] на ее письмо, выразил удивление, что его не имею (С. Маковский получил № еще в конце декабря!).

Раздобыл почти всю прозу Сирина-Набокова и читаю с наслаждением. Знакомы ли Вы с нею? А поэт он неважный (больше рассказчик, чем поэт).

Привет Вам и В<ашей> супруге!

Д. Кленовский

26 апр<еля 19>56

Дорогой Владимир Федорович!

Спешу послать Вам касающуюся Вас лично (и притом самым приятным образом — что меня искренне порадовало!) вырезку из статьи Г. Адамовича «После войны»[136], напечатанной двумя подвалами в апрельских №№ парижской «Русской мысли». Кроме как о Вас и о Елагине (тоже весьма восторженно), А<дамович> ни о ком персонально не отзывается и расправляется с эмигрантской литературой en masse[137], причем новой эмиграции достается особенно. Своими высказываниями о Вас и о Елагине (под которыми я, как говорится, подписываюсь двумя руками) Адамович как бы отвечает на некоторые пункты Ваших последних писем ко мне, а именно: 1) на В<аше> недоверие к самому себе как к поэту и 2) на В<аше> мнение о Елагине. В отношении последнего Вы, впрочем, правы в том смысле, что он за последние годы потерял голос (большую талантливость его послевоенных стихов Вы, вероятно, не отрицаете). Елагин — поэт катастроф, гнева и ненависти, и вне этих тем ему, собственно, нечего сказать, ибо духовное «нутро» его несколько ограничено и наивно. Фактически он молчит уже 6 лет, а его прежние стихи перестали звучать, хотя едва ли кто-нибудь откажет им в больших, очень больших формальных и эмоциональных достоинствах. Елагин — молод и, чем-то внутренне переболев, очистившись, что-то внутренне в себе переработав (только подходящая ли для сего часть света — Америка?!), Елагин может еще вынырнуть и создать замечательные вещи, техническими предпосылками для чего он обладает в избытке. Мне думается, что он еще не сказал последнего слова. Не скрою, что в его творчестве мне лично многое чуждо и даже враждебно (Г. Иванов правильно назвал нас духовными антиподами[138]), но это не мешает мне восхищаться его мастерством.