— Мы боролись, — выпалила она.

В дверях появился Ларри, он был одет как следует и почти вменяем.

— Бога ради, пойди и оденься, — заговорил он счастливым голосом. — Привет, Френсис, привет, Паула.

— Привет, — отозвались они.

— Элизабет вам еще не рассказывала? Она будет работать в Нью-Йорке, у декораторов. Всю зиму добивалась этого места. А меня переводят в Уэстчестер. — Он казался таким счастливым, что Розбери немного смягчились. — Хотите купить наш ковер?

— Он для нас велик, — рассеянно ответил Френсис, пялясь на Элизабет, как на привидение. Он был убежден, что никогда ее не увидит.

Элизабет поднялась и, слегка смущаясь, плотнее запахнула халат.

— Может, у нас и там будет похожая квартира, — проговорила она. — Я ведь специально подобрала большой ковер. — Она вздрогнула. — Я замерзла, — сообщила она.

Ларри погладил ее по спине жестом собственника.

— Пойди оденься, — сказал он. — Нам сегодня же нужно съездить в Нью-Йорк.

Обнявшись, они блаженно побрели к своей двери.

На пороге они обернулись и, прижавшись щека к щеке, поглядели на Розбери. «До свидания», — проворковали они. Потом вошли в квартиру и захлопнули дверь.

Френсис чуть не притопнул ногой, так он был расстроен. Резко повернувшись, он кинулся к себе и до понедельника не выходил из дому. Когда озабоченная Паула торопливо вошла в комнату вслед за мужем, он сидел, забившись в кресло, и глядел перед собой остановившимся взглядом.

— Боролись! — сказал он. — О господи!

Паула почувствовала, что ей придется подыскивать ему новый объект для презрения.

— Ты представляешь? — осмелилась она наконец. — Мы сами выдумали всю эту историю, Только мы. — Ей хотелось рассмешить его, но она не знала как. — Они прелестны, — проговорила Паула. Если бы он хоть этому поверил! — Ну чего ты хочешь, Френсис? — взмолилась она.

Он с грохотом раскачивался в кресле.

— Не знаю, — ответил он. — Я просто хочу, чтобы мне было хорошо. — «Бам-м» — стукнуло кресло. — Неужели только дураки довольны?

«Безмятежный» и «довольный» были его магическими словами, его абсолютами; «безмятежность» и «довольство» — вечно манящими и недосягаемыми объектами мечты.

Стефани де Бишет была странным маленьким созданием с хрупкими ручками и ножками, которые, казалось, вот-вот рассыплются. Только благодаря накрахмаленному кружевному воротничку ее голова, чересчур тяжелая для длинной и тонкой шейки, не свешивалась на плечо. Впрочем, во всем, наверно, была виновата прическа, в которой отразилось все величие аристократических предков Стефани де Бишет: высоко забранные волосы со взбитыми буклями, рядами уложенными на ее маленьком черепе, представляли собой целое архитектурное сооружение из симметричных серебряных шариков.

Мадемуазель де Бишет как-то сразу, минуя пору юности, перешла от коротких детских платьиц к своему неизменному пепельно-серому платью, отороченному у ворота и на манжетах лиловой тесьмой. У нее было два зонтика с резными ручками из слоновой кости, лиловый и пепельно-серый. Отправляясь на прогулку в своем экипаже, она выбирала зонт в зависимости от погоды, и жители городка по цвету зонтика мадемуазель де Бишет могли сказать, какая стоит погода. Лиловый зонтик появлялся в яркие солнечные дни, пепельно-серый — если на небе было хоть одно облачко. Зимой же и в дождливые дни Стефани вообще никуда не выходила.

Я подробно говорю о зонтиках только потому, что они служили явными и наглядными признаками ее строго размеренной жизни, этаким безупречным символом размеренности: раз и навсегда заведенный порядок окружал и охранял это простодушное состарившееся существо. Достаточно было незначительной трещинки в этом необычайном здании, которое воздвигла для себя мадемуазель де Бишет, маленького изменения в ее строгом распорядке, чтобы она серьезно заболела.

К счастью, ей никогда не приходилось менять прислугу. Ухаживая за своей госпожой, Жеральдина неизменно проявляла глубокое уважение к традициям. Вся жизнь Стефани де Бишет была традицией или, скорее, цепочкой традиций, так как, помимо неизменных известных уже зонтиков и затейливой прически, был еще ритуал вставания, подготовки ко сну, зашнуровывания корсета, приема пищи и так далее.

Стефани Гортензия Софи де Бишет жила в сером каменном доме с окнами на Эспланаду, построенном еще во времена французской оккупации. Всем известно, что это за дома: высокие, узкие строения с остроконечными крышами, с несколькими рядами высоких окон; самые верхние из них — те, что под крышей, — выглядят не больше ласточкиного гнезда; с двумя или тремя просторными чердаками, от которых большинство старых дев пришло бы в неописуемый восторг. Но как это ни странно, мадемуазель де Бишет никогда не поднималась на чердак, чтобы погрустить там над сувенирами, потрогать бесценные реликвии или, вдыхая запах прелой бумаги и плесени, которыми пропахли все, даже самые чистые, чердаки, поразмыслить над генеральной уборкой во всем доме. Нет. Она занимала лишь центральную часть всего дома и всего по одной комнате на каждом этаже. На последнем этаже из всех комнат, некогда принадлежавших слугам, оставалась открытой только комната Жеральдины. Запирание комнат, в которых больше никто не жил, было также одной из семейных традиций. Одна за другой спальни получали свой приговор: сначала та, в которой умерли от скарлатины младшие братья Стефани, когда ей было всего десять лет; потом спальня матери, почти сразу же последовавшей за своими сыновьями, потом комната Ирэнэ, старшего брата, погибшего от несчастного случая во время охоты; за ней комната старшей сестры Десниж, которая ушла в монастырь урсулинок; наконец, спальня отца, мосье де Бишета, скончавшегося после долгой болезни; не говоря уже о комнате, принадлежавшей Шарлю, единственному из братьев, оставшемуся в живых, которую закрыли в тот день, когда Шарль женился.

Ритуал закрывания дверей был всегда одинаков: как только обитатель комнаты попадал на кладбище, в монастырь или пускался в матримониальную авантюру, Жеральдина наводила в ней идеальный порядок, тщательно расставляла вещи, затем опускала жалюзи, надевала на кресла чехлы и навсегда запирала дверь. Отныне ничья нога уже не переступала порог этой комнаты. И еще одним членом семьи становилось меньше.

Словно могильщик, который способен любоваться ровным рядом могил, возвышающихся аккуратными холмиками и поросших тщательно подстриженной травой, Жеральдина испытывала явное удовольствие при выполнении этой торжественной и однообразной процедуры. Порой она задумывалась над тем, что однажды ей вот так же придется запереть дверь мадемуазель Стефани и тогда посреди этого кладбища она окажется единственным живым существом. Она ждала этого дня без страха, с каким-то приятным волнением, как ждут отдыха или награды. Наконец-то после стольких лет работы в этом огромном доме все его комнаты были бы приведены в порядок на вечные времена. Прах и плесень стали бы их хозяевами, и у Жеральдины отпала бы необходимость наводить в них чистоту. Ведь комнаты мертвых не нуждаются в уборке.

Но это не были соображения ленивой женщины. Жеральдина мечтала о том, что она закроет последнюю дверь и в последний раз повернет ключ в замке, точно так же, — как сборщик урожая мечтает о последнем снопе пшеницы или как портниха — о последнем стежке на своем шитье. Это было бы венцом всей ее долгой жизни, свершением ее судьбы.

Удивительно, что старая служанка считала мертвыми и двух живых людей — мадемуазель Десниж, монахиню, и мосье Шарля, человека женатого и к тому же отца семейства. Оба они некогда покинули семейный кров, и этого оказалось достаточно, чтобы Жеральдина отнесла их к разряду несуществующих. Тяжелые монастырские ворота навсегда закрылись за Десниж, а Шарль своей женитьбой на простой маленькой швее из Лоуэр-Тауна так огорчил отца, что тот весь дом со всем его содержимым завещал Стефани. Шарль каждый вечер навещал сестру, но Жеральдина ни разу не заговорила с ним. Из всех де Бишетов для нее существовала лишь одна Стефани.