Церковь господина Леду стала своего рода музеем, в который приходили не для того, чтобы преклонить колени, а для того, чтобы вдоволь поговорить и всласть посмеяться. Господин Леду пережил немало тяжелых минут. Испытав короткую радость по поводу значимости своей церкви, он теперь страдал от ее падения. Провидение сочло, что он достаточно наказан, и натолкнуло его на остроумную идею. И почему он раньше не подумал о матери настоятельнице женского монастыря?

У нее был кое-какой талант к рисованию, и господин кюре частенько захаживал к ней по воскресеньям в послеобеденное время, чтобы взглянуть на святых красавцев, на корабли, реки и розы нежных оттенков, над которыми поработала ее изощренная кисть. Он разбудил ее в десять часов вечера, и преподобная настоятельница, вся дрожа, прибежала в пресвитерию. Прощаясь с господином Леду, она сказала:

— Обещаю вам, что через две недели у вас будут эти четырнадцать картин. Повторяю вам, я не достойна этого дела. Но, уповая на волю господа, я попробую.

Мать настоятельница работала под строжайшим секретом. Господин кюре заходил в монастырь по три раза в день, и все, кто ни встречал его, дивились тому, как бодро он держится, несмотря на то что его церковь продолжают осквернять толпы любопытных, пришедших невесть откуда. Через десять дней после визита к матери настоятельнице господин Леду позвонил одной очень важной особе, которая чуть было не упала в обморок после разговора с кюре. Но это уже другая история. Два дня спустя после его телефонного звонка, в субботу ночью, около одиннадцати часов, у бокового входа в церковь остановился грузовик, и двое рабочих под руководством господина Леду бережно вынесли из церкви четырнадцать свертков и погрузили их в машину.

На следующее утро, во время десятичасовой мессы, церковь стала свидетелем чуда. Ужасные «Страсти господни» исчезли, и на их месте висело четырнадцать прекрасных картин, написанных нежными красками и изображавших красивых мужчин и очаровательных женщин и Христа, который походил на Кларка Гейбла. Прихожане были в восторге, который вскоре перешел в глубокую набожность. Добропорядочные дамы вытирали слезы радости и, глубоко взволнованные, устремляли на алтарь свои благодарные взгляды. Церковь была вновь спасена во славу Господа. Кюре Леду взошел на кафедру, как триумфатор.

— Мои дорогие собратья! Ваша радость доставляет мне величайшее удовольствие! Великолепные «Страсти господни», которые вы видите перед собой, принадлежат кисти матери настоятельницы женского монастыря, которая заслужила всю вашу благодарность. Что до других «Страстей господних», то я думаю, эти картины представляют интерес для специалистов. Поэтому я отдаю их в наш музей. Мои дорогие собратья, давайте возблагодарим Господа. Наша церковь возобновила свое шествие к известности, она единственная во всем городе не имеет колонн, она единственная в стране имеет установку для кондиционирования воздуха и первая в мире преподнесла в подарок музею «Страсти господни».

Вот уже четырнадцать лет он был женат на высокой костлявой женщине, сварливой, рано постаревшей от постоянного пребывания на кухне и бесконечной стирки. Она родила ему одиннадцать детей, из которых пятеро чудом выжили. В этом году они занимали четыре комнатушки на третьем этаже ветхого дома на улице Лабрек, чтобы попасть туда, нужно было пройти по грязному двору. Не все ли равно. Ведь к первому мая так или иначе придется собирать пожитки, хромоногую мебель и драные матрацы, и опять переселяться, как это случалось каждый год. Эта печальная необходимость уже вошла в привычку. Как всегда, им нечем было платить за квартиру. Его жена к отъезду успевала перессориться со всеми соседями, а сыновья — перебить в доме оконные стекла. Как только приближался февраль, начинались поиски нового жилья. Подыскивая очередную квартиру, жена имела возможность сунуть нос в грязное белье чужих людей. Они отсчитывали годы по числу переездов; они переменили столько адресов, что уже стали забывать, где и когда жили.

Муж работал на прядильной фабрике, где по десять часов в день следил за безумным танцем шпулек. Когда он возвращался вечером в свое убогое жилище, в ушах у него стояло монотонное жужжание веретен. Он ужинал, потом садился почитать газету, в это время его дочки беспрестанно хлопали дверьми, собираясь на свидание. Потом он заваливался спать и спал свинцовым сном до рассвета, чтобы на следующее утро снова занять свое место за прядильной машиной.

И все же он не чувствовал себя несчастным. Для него не существовало в мире ничего, кроме одуряющей работы на фабрике и относительно спокойного вечера дома на кухне. А иногда выпадали даже приятные минуты: например, в обеденный перерыв, когда он и другие рабочие, поставив котелок с супом на колени, рассказывали друг другу разные истории и задирали прядильщиц, которые за словом в карман не лезли. И самые приятные минуты переживал он в пятницу, в день получки. Но все это были только короткие мгновения. Пока конверт с деньгами лежал у него в кармане, он чувствовал себя богачом, но стоило ему возвратиться домой, как он лишался своего богатства: он отдавал деньги жене, и они моментально исчезали в кассе у бакалейщика.

Каждый вечер, после работы, он видел, как уезжает с фабрики хозяин. Проходя через ворота, он не мог оторвать глаз от хозяйского автомобиля и шофера за рулем, молча и презрительно поглядывавшего по сторонам. Он замедлял шаг, приостанавливался, держа в руке пустой котелок. Для него автомобиль олицетворял богатство и заключал в себе все радости жизни. Он украдкой посматривал на стекла, на отполированную, как зеркало, поверхность машины, на капот, вытянутый, точно морда борзой, и сверкающие никелем части. Только тут он начинал задумываться над своей жалкой участью и понимать разницу в общественном положении людей. После таких размышлений он чувствовал себя ничтожным бедняком.

У него было увлечение, тайная страсть. В субботу вечером он получал очередной номер газеты с приложением и тотчас принимался искать страницу с рекламой автомобилей; он листал газету с поспешностью человека, который знает, что час страданий неизбежно пробьет, и торопит этот час. Он испытывал наслаждение, рассматривая новые модели, задерживая взгляд исключительно на самых дорогих машинах, которые стоили три-четыре тысячи — его заработок за пять лет. То, что он чувствовал слабость именно к этим машинам, усугубляло его страдания. Он был на седьмом небе, если в воскресенье ему удавалось увидеть на улице автомобиль какой-нибудь новой марки, еще более роскошный, чем на фотографии в газете.

Он тщательно хранил свою тайну.

Однажды вечером он почувствовал, что с ним происходит что-то странное; нить его мыслей, которая наматывалась на катушку виток за витком, как его дни и годы, следовавшие бесконечной вереницей, вдруг соскользнула и оборвалась, так что ни одна прядильщица не смогла бы уже ее связать. Сначала мысль была неотчетливой, и привычным жестом он поправил запутавшуюся нить.

Потом эта неясная, не имеющая четких очертаний мысль определилась, оформилась и укоренилась в его растревоженном мозгу. И вдруг он совершенно отчетливо осознал, что он уже давно владеет автомобилем, роскошной машиной, ослепительно сверкающей никелем, с корпусом, вытянутым, точно тело борзой.

Это открытие поразило его, как внезапно вспыхнувший свет; от неожиданности он даже перестал есть, изумленный тем, что мысль становится вполне ощутимой реальностью.

Он с наслаждением думал об этом всю ночь, ворочаясь с боку на бок в постели.

Он думал об этом и на следующий день во время работы и уходя с фабрики. Он осмелел настолько, что остановился прямо перед хозяйским автомобилем и так внимательно его разглядывал, что шофер с изумлением посмотрел на него; тогда он поспешно отвернулся и ушел. Ведь никому нельзя было выдавать свою тайну. Ему не терпелось удивить жену и соседей, подкатив к дому на собственной машине в тысячу раз красивее, чем та… Конечно, у него будет свой шофер, в униформе, такой новенькой и сверкающей, как и машина. Неясная мысль о триумфе копошилась у него в голове.