— Возможно, как раз поэтому. — Паула сама не могла понять, верит ли она в то, что говорит.

— «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал»[11]. Всю жизнь был убежден, что в этих словах нет ни капли истины, да и сейчас так думаю. Она живехонька, будь спокойна, такие неистребимы.

— Надеюсь, что так, — согласилась Паула, и они принялись за свой умиротворяющий суп, впитывая его целительное тепло. «Холодные кости, — думал Френсис, — холодные кости».

Он никак не мог разобраться в тех сложных ощущениях, которые вызывали в нем соседи, — жгучее раздражение уживалось в нем с желанием понять и простить. Всякий раз, когда он думал об Элизабет, в уме у него возникало слово «паршивка» и он поспешно принимался анализировать свои чувства, стремясь понять, откуда в нем такая злость. Он понимал, да и Паула тоже, наверно, это понимала, что если у него сжимается горло и бешено частит пульс из-за такой женщины, как Элизабет, то виной тому вовсе не ее округлые формы, а доходящее до глупости простодушие, предельное неведение, счастливая безответственность, какое-то чисто детское отсутствие здравого смысла, сулившие такую самозабвенную страсть, что при одной мысли о ней у него голова шла кругом. В нее можно было ринуться, как в омут, и позабыть обо всем — о законопроектах, о рукописных нотах, останутся только шлепки, да объятия, да смешки, да случайные ссоры, когда не разговариваешь по целым дням и умираешь от желания заговорить, и примирения, и всякие нежности, и ошалелые глаза.

Он вдруг с пронзительной очевидностью осознал, как ненавидел он все это, как избегал этого, как вымуштровал в Пауле ее олимпийское спокойствие. Умение вести перекрестные допросы приносило мало пользы в пререканиях с женой. «Не забывай, пожалуйста, у меня тоже есть чувства», — не раз сварливо напоминал он жене.

Френсис не мог удержать свои мысли под спудом, но и не видел в них ничего криминального, он с глубоким ужасом думал о Ларри, так смиренно покорившемся безрассудству жены. «Я бы посадил жену на цепь, если бы она стала устраивать мне такие штуки», — мелькнуло у него в голове. Мысль показалась ему забавной. Паулу никто не стал бы сажать на цепь, она не побуждала к таким действиям. Речь шла об абсолютно несовместимых понятиях. Паула была совершенно не из того теста, что Элизабет, она обладала редким для женщины здравомыслием. В ту пору, когда они поженились, ока еще не была столь рассудительна, но ведь то же самое он мог сказать и о себе. Что касается ее внешности, то, на его взгляд, она ничуть не изменилась к худшему. Особенной яркостью Паула не отличалась и прежде, зато она всегда была подтянута — гордость корсетной мастерицы, живое доказательство всемогущества хорошего туалета; она хорошо сохранилась и долго еще сохранится, невоспламеняющаяся и стройная.

Паула отправилась на кухню за кофе, потирая лоб тыльной стороной ладони — она думала так напряженно, что даже заболела голова. Ее охватывала смутная тревога за мужа, жалость к нему. Всякие мелочи ужасно на него действуют. Паула была почти уверена, что он, скорей всего, и сам не знает, почему его так тянет к этой малютке Лавлес. Ни малейшей ревности она не чувствовала, уж кто-кто, а она не намерена мешать ему упиваться абстрактной страстишкой, покуда объект ее находится где-то в Мехико-Сити. Ей бы очень хотелось, чтобы Френсис сумел извлечь из этого чувства хоть какую-то радость, но он ни из чего не извлекал радости — ни из работы, ни из увлечения музыкой, ни из дома, ни из отдыха, ни из супружества. Его уже не тянет к ней, в свои объятия она увлекала его не силой страсти, а силой рассудка, и следует отдать должное его постоянству — всякий раз, как у нее возникало это намерение, он, улыбаясь, повиновался.

«Нет, я не так привлекательна, как она, в особенности если представить нас раздетыми, — откровенно признавалась себе Паула. — Там, где у нее выпуклости, у меня углы, и грудь у меня уже немного обвислая, а у нее упругая и стройная. Ну и что из этого? Что? Через двадцать лет все это будет безразлично, а у бедняги Ларри тем временем поистреплются нервы, и он не будет таким покладистым. Мужчинам нужны жены вроде меня, такие, которых надолго хватает; эти куколки хороши, пока молоды, а после тридцати никуда не годятся». Она попыталась вообразить себе, что ожидает Ларри и что Френсиса, и почувствовала гордость за себя. В пятьдесят лет у одного будет полноценная жена, а у другого — усталая кукла. «Ну, а все же, — честно спросила она себя, — чей путь лучше — мой длинный или ее короткий? То, что связывает нас с Френсисом, останется навсегда, а ради этого стоит пойти на временные потери». Она обожгла пальцы зажигалкой и вернулась в гостиную.

— Как могут люди пережить развод? — набросился на нее Френсис, едва она села. — Пусть даже они бездетны. — Спохватившись, он болезненно поморщился и виновато покосился на жену. Всякий раз, когда речь шла о детях, супруги Розбери являли собой воплощенную доброту и такт: они даже подумывали об усыновлении. Френсис заметно покраснел. — Откуда столько разводов? Я лично знаю всего лишь трех или четырех разведенных. И все они клялись мне, что это сущий ад и они ни за что не прошли бы сквозь это вторично. Да, но как они вытерпели в первый раз? И вообще, на чью же долю падает такое множество разводов?

— Очевидно, есть какая-то группа любителей, — заметила Паула, — за счет которых и получается средняя цифра.

— Разводоманы?

— Да, что-то вроде алкоголиков, люди, которым вообще не следует жениться.

Его лицо выразило беспредельный ужас.

— Ты думаешь, миссис Лавлес одна из них?

— Возможно. Бедняга Ларри попал в тяжелое положение.

— Это страшно, — проговорил Френсис, — это какой-то кошмар.

Они попытались представить себе, к чему могут привести общество эти люди: невозместимые потери, подрыв устоев, затем неизбежный упадок и… крах.

— Как можно быть такими безответственными? — возмутился Френсис-моралист. — Заводят детей, а потом духовно раздирают их на части.

— Но ты ведь знаешь, — заметила Паула, — что у Лавлесов нет детей.

— Но вполне могли бы быть. Голову даю на отсечение, они не предпринимают никаких мер предосторожности. Им ничего не стоит завести ребенка.

— Так поступает большинство людей, — сказала Паула, внезапно поддавшись чувству беспристрастности.

— Мы бы так не сделали, — не сдавался Френсис, — да мы и не делали так. — Он почувствовал резкий укол боли. — Прости, дорогая. Я, право, не хотел.

— Ничего, ничего.

После этого они с особым рвением принялись каждый за свое дело.

В конце зимы начались снегопады, и Розбери оказались прикованными к своему старому многоквартирному дому, хотя именно сейчас с удовольствием променяли бы его на что угодно. Мысль о Ларри по-прежнему не давала им покоя, и они собрались было снова позвать его отобедать, но передумали, решив, что подобное приглашение может показаться назойливым и покровительственным. Да и сам Ларри держался замкнуто. На их глазах он худел, чернел, становился все беспокойнее, старше, теперь он скорее походил на их ровесника, чем на мальчишку, иными словами, это был человек, отведавший, почем фунт лиха. Из его квартиры почти непрерывно неслись оглушительные звуки симфонии из «Нового Света».

— Голову даю на отсечение, это «их песнь», — говорил Френсис. — Это можно было угадать заранее. Он с гордостью подумал о своих записях Гассе и Штамица.

— Сегодня утром я заметила у него на подоконнике целую батарею бутылок из-под виски, — сообщила Паула.

— Неужели запил с горя?

— Не знаю, — ответила Паула. — Бутылки стоят.

Они увлеченно плели свою версию, строя сюжет так, что Элизабет всегда вызывала негодование и презрение, а бедняжка Ларри — жалость. Расставляли точки над каждым «i» и обвиняли соседей во всех смертных грехах. Они так вошли во вкус, что даже повеселели, и вдруг как-то в субботу носом к носу столкнулись с Лавлесами в холле перед своей дверью. Весь этот день стояла оттепель, и на земле вокруг дома сквозь осевший снег проступали пятна жидкой грязи и прошлогодней травы. Повсюду журчала вода. В час дня Розбери решили съездить в центр, не потому, что им надо было что-то купить, а просто так, поразмяться. Войдя в холл, они услышали глухой удар, дверь соседней квартиры распахнулась, оттуда, пятясь, вылетела Элизабет и хлопнулась на пол у самых их ног. Она была целомудренно закутана в необъятный купальный халат, под которым явно ничего не было. Перед Френсисом мелькнуло на секунду ее бедро цвета слоновой кости, и он поспешно отвернулся. Она глядела на соседей снизу, они на нее — сверху.