— Мориц хочет, чтоб Мэри вышла за Курта, — сказал Ханки. — У меня нет денег. Кто я? Перемещенное лицо, нищий поляк.

— Но ведь Вандервельде и Грюнтер тоже иммигранты.

— Ну да, но у них есть подданство.

Мои размышления об этой девушке, его вечные разговоры насчет паспортов, «бумаг» и прав гражданства вывели меня из себя. Он что воображает, будто стоит ему получить свои бумаги, и он уже больше не рабочий без квалификации? Что каким-то чудом они сравняют его с любым в этой стране?

— Подданство! Вот я канадский гражданин, а что это мне дает? По-твоему, самое главное в жизни — бумаги! — закричал я.

— Да, самое главное, Джордж, если их у тебя нету, — сказал он невозмутимо.

Когда я немного успокоился, я спросил:

— Куда же ты направишься после уборки?

— Получу работу в Бичвиле, на карьере. Дружок поляк там работает.

— И ты собираешься взять Мэри с собой?

— Ну да, Джордж! Что тогда Мориц скажет, а? — Он засмеялся и хлопнул себя по бедру.

Я вполне себе представлял, что скажет Мориц.

Ханки вышел, прихватив свою самодельную штангу. Через открытую дверь я увидел Мэри; стоя на крылечке, она смотрела на Ханки, напружиненная в своем узком платье, как пружинился он, поднимая штангу. У меня было такое чувство, будто я гляжу на туго натянутый шнур, который вот-вот лопнет. Я вернулся в склад и скрутил себе сигарету.

Назавтра вечером, когда мы развешивали табак во второй сушилке, старик Крумлин слишком резко потянулся к решетовке, упал с высоты на пол и сломал себе руку. Мориц Вандервельде ругался и разглагольствовал, чуть ли не обвиняя Крумлина в том, что тот свалился ему назло. Он сказал, что у него мало бензина, и он не может отвезти Крумлина в больницу в Симко, и его отвез в своей машине Френчи Коут. Мы, остальные, дотемна загружали сушилки. Ханки трудился за двоих.

Сезон подходил к концу, и рук не хватало. Теперь нас было только четверо на уборке, но Курт не пожелал слезать со своего трактора и помочь нам. Пренебрегая выразительными взглядами Курта и руганью Вандервельде, Ханки отказывался повысить темп работы.

— Бегать меж рядков не будем, Мориц, — однажды сказал он хозяину. — Нужен табак, найми еще людей.

Вандервельде что-то прошипел по-фламандски, повернулся и ушел с поля. Только нехватка рабочих удерживала его от того, чтобы тут же прогнать Ханки. С того дня мы наполняли один бункер дополнительно. Было уже совсем темно, когда мы загружали сушилку.

Как-то в полдень, во время обеда, Вандервельде появился во дворе с покупателем металлического лома и указал ему на кучу старых поливочных труб и негодного инвентаря возле, склада. Торговец въехал на своей машине в ворота и посмотрел на нас, сидевших за столом, ожидая, что ему помогут грузить.

— Эй, вы там, помогите этому человеку! — крикнул хозяин.

Маккеннон и еще один из нас поднялись, но Ханки громко сказал:

— Нам платят за работу в поле, а не за то, чтоб грузить лом.

Те оба сели на свои места.

Порой я задумывался, кого напоминает мне Ханки, и теперь вспомнил. Старого шотландца-синдикалиста, которого я встретил среди дорожников в Британской Колумбии в первые годы кризиса. То был ирмовец[4], мужественно, с достоинством отстаивавший свои убеждения задолго до того, как появились профсоюзы и коллективные договора, и такого рода люди стали редкостью. «Хозяев можно пронять только прямым действием», — говорил он, бывало.

Вандервельде сердито взглянул на Ханки, жирное лицо фермера скривила недобрая усмешка. Он вызвал из дома Курта и вместе с ним помог покупателю погрузить лом в машину. Потом хозяин направился к складу с инвентарем и взял штангу Ханки. Он приволок ее к грузовику и бросил туда.

— Это вам в придачу, — сказал он покупателю, и Курт угодливо засмеялся шутке.

Я посмотрел на Ханки. С видом, точно ничего не произошло, он жевал кусок пирога, но лицо его стало белым, несмотря на загар.

Это было в субботу, до конца уборки оставалось всего несколько дней, и половина амбара была доверху завалена высушенным табаком. Вандервельде не только не радовался этому, а, напротив, все больше нервничал и был как никогда раздражителен. Он застал Маккеннона курящим в амбаре и с руганью велел ему перебраться в пристройку к дому, где ютились двое рабочих. Как-то он выследил Мэри, за ужином болтавшую с Ханки, и позвал ее в дом. Когда она проходила в дверь мимо него, он дал ей подзатыльник.

Хорошая погода не могла длиться вечно. Вечером Джо услышал по своему радиоприемнику, что из долины Миссисипи, через Иллинойс, Индиану а Мичиган на северо-восток движется циклон и к полуночи ожидается в Онтарио. Он будет сопровождаться сильными грозовыми бурями, возможен град.

Ханки лежал на своей койке в одних трусах. На пути с поля он разговаривал с Мэри и как-то необычно притих. Потом вдруг сказал:

— Мориц уехал в город. Хочет просить денег в долг у фермерской ассоциации. Нет ни денег, ни страховки, только табак в амбаре.

— Откуда ты знаешь?

— Мэри сказала. Сегодня не будут платить.

— Заплатят завтра.

— Нет, Джордж. Надо ждать, пока табак продадут. Так долго нам нельзя ждать. — Он стал ходить взад и вперед по складу.

— Знаю я Вандервельде. Жирная свинья, не станет он нам платить.

— Что же нам делать?

— Я разведаю, получил ли он сегодня деньги, — ответил Ханки.

Ханки оделся и в быстро сгущавшихся сумерках отправился на своем велосипеде в город. В небе на юго-западе по всему горизонту вспыхивали молнии. Нависла какая-то странная тишина, нарушаемая лишь назойливым стрекотом сверчков.

Через час разразилась буря, сперва поглотив ветер, дувший с востока, потом обрушив потоки дождя на западную стену склада. С такой же быстротой, как появилась, буря замерла на востоке, оставив приятный дождь и ветерок, чистый и прохладный, как свежевыстиранные простыни. Дождь все еще лил, когда я услышал, что во двор въехала машина Вандервельде. Дверь амбара отперли, вкатили автомобиль и снова заперли.

В воскресенье, когда мы, оставшиеся на ферме, обедали, у ворот остановилась машина местной полиции и двое полицейских направились к дому. Несколько минут они разговаривали с Морицом у порога, потом вернулись в свою машину. Джо сказал мне, что прошлой ночью какой-то шальной автомобилист сбил Ханки на дороге. Полиция проверяла, действительно ли он работал у Вандервельде.

Ханки нет в живых! Этого не может быть, разве что бог сыграл нелепейшую шутку. Почему именно Ханки, прошлой ночью ехавшего в бурю на своем велосипеде? Ханки, юноши поляка, так горячо хотевшего стать канадским гражданином, Ханки, который столько выстрадал, что его горя хватило бы нам всем до конца наших дней. Ханки, который крестился перед едой и ходил к обедне. Конечно же, это только шутка!

За ужином работники тараторили, какой славный парень был Ханки, а жена Френчи Коута даже захныкала. Я встал из-за стола, не желая ни говорить о Ханки, ни слушать их бездушное пустословие. Сезонники все равно что бродяги, случайно встретятся и разойдутся в разные стороны.

Назавтра к вечеру я спросил Морица, не подвезет ли он меня в город.

— Я не собираюсь туда, — сказал он. — Чего тебе там понадобилось?

— Хочу повидать приятеля.

— Это кого же, поляка Стэна? — спросил он и засмеялся своим сытым мерзким смехом.

Я знал, что он может убить меня одной рукой, но мне вдруг захотелось влепить ему пощечину. Мне хотелось, чтоб произошло чудо, я сумел бы дотянуться до него, ткнуть мордой в землю и вдавить башмаком. Я повернулся, ненавидя свой малый рост, огорченный, как никогда прежде.

— У меня шина спустила! — крикнул мне вслед Вандервельде.

Я сделал вид, что не слышу.

После ужина я подошел к амбару и заглянул в щель меж досок. Машина хозяина стояла на середине у кучи желтого, высушенного табака. Все шины были в порядке, но левое переднее крыло помято и левая передняя фара разбита.

Куртка Ханки висела, как всегда, в углу склада. Я пошарил во внутреннем кармане и достал справку, выданную лагерем для перемещенных лиц. Я подумал о том, как гордился Ханки своими «бумагами» и сунул ее себе в карман, чтоб не нашли люди посторонние. Я знал, что друзья Ханки и сотрудники Польского общества взаимного кредита позаботятся о похоронах. А мне, уж если нельзя попасть туда и в последний раз взглянуть на Ханки, остается лишь отправиться в Симко и попытаться забыть его.