Это немного удивляет меня, ведь обычно Воображала придерживалась другой тактики относительно любой другой греческой литературы: принимать все за правду она не могла, но без особой трудности могла отличить правду от вымысла.

– Да, но боги существуют, у них есть дети, именуемые полукровками, а ты без особых проблем можешь нарваться на гнев богини.

Аннабет приподнимается со своего места, упираясь костяшками в стол.

– Я надрала задницу Гее, с тобой-то уже точно управлюсь.

– Или мы вернемся к мифам и будем держать в голове мысль о том, что у нас осталось только три дня, – вмешиваюсь я и оборачиваюсь к Калипсо. – С чем уже сталкивались боги?

Калипсо упрямо вскидывает на меня свой взгляд, продолжая косо поглядывать на Воображалу. Та же, видимо, не собиралась так просто сдаваться, усевшись и скрестив руки на груди. Но богиня продолжает, пусть и с неохотой.

– Это случилось тогда, когда Финикия – город Священной Птицы – стал городом славы Гестии. Уже тогда Гелиос был не в особом почете, а его птица-феникс на Олимпе считалась лишь выдумкой. Бесполезное, второсортное божество, пробуждающее мир смертных. Для олимпийцев он был никем, и никто не обратил внимания, когда город, названный в честь его символа, стал поклоняться Гестии. Время шло. Финикия развивалась, становясь наряду с Фракией и Сицилией. Но вместе с развитием приходило и неверие – божества стали выдумкой старца, а люди превратились в алчных псов, не желавших чтить собственные традиции…

– И откуда столько познаний? – слащаво спрашивает Аннабет. – Ты же так долго пробыла в заточении, дочь Атланта?

Лицо Калипсо на мгновение меняется: становится ожесточенным и грубым, по-настоящему жутким. Вспомнив ее отца, Аннабет тем самым задевает самые неприкосновенные струны души богини, и, кажется, ее боль доставляет Воображале удовольствие.

– Мифы, – напоминаю я мягко, глядя в глаза Калипсо.

Мгновение, и она снова становится прежней собранной девушкой, в обычной подростковой одежде.

– Тогда-то боги и наслали на все города Греции голод. Он длился долгие месяцы, «очищая» оскверненные земли от неверующих тварей. И людям приходилось верить в то, что так безжалостно убивало их. Но ни мольбы, ни подношения не смягчили их наказания. Люди вымирали целыми селениями. И, когда во Фракии осталось всего несколько десятков семей, осиротевший ребенок взмолился к Гелиосу, который не отвернулся от людей, а продолжал восходить по утрам на горизонте. Он молился так долго, пока не потерял сознания под палящим солнцем. Но вместо урожая или скупого дождя, дитя вдруг покрылось языками пламени и сгорело заживо на глазах у всего селения.

– А после, – неожиданно встревает Пайпер, – он переродился в того самого феникса?

Калипсо слабо кивает головой.

– Он опустился в храме Гестии на Олимпе, и пламя ее очага окрасилось в ярко-алый цвет крови тысячи погибших людей. Их крики оглушили богов, а свет пламени ослепил их. В тот же день Греция ожила под проливным дождем и всходившим на глазах урожаем. С тех пор – Гестия хранительница очага, что поддерживает мир и покой на Олимпе. Только из-за него неверующие люди еще не погребены заживо.

– А феникс? – спрашиваю я невпопад.

Калипсо слабо улыбается.

– Так всегда было заведено: чтобы проснуться ото сна, он должен умереть.

– Ведь ей, чтобы жить, суждено умереть, – Вальдес присаживает рядом с богиней и целует ее в плечо как-то совсем по-детски. – Ты у меня умница, конечно, но откуда тебе все это знать?

– Гелиос. Он долгое время скрывался от богов. А затем, когда его нашли, попросил убежища на Огигии, – при этих словах ее голос неумолимо дрогнул. – Он всегда был добр ко мне. Заботился так же, как и твой отец, но ему не суждено было спастись…

Тишина мгновенно накрывает нас всех пластом бетона, давящим к земле. Каждому нужно задать слишком много, но все мы понимали, что это не самое лучшее время для вопросов, и потому продолжали сопротивляться голосящей тишине. Незаметно Лео подталкивает Калипсо плечом и слабо, но преданно улыбается ей. В этом, наверное, и состоит вся романтика жизни полукровок: не умри, поддержи того, кого любишь, и будь с ним честен до самого конца. И еще одно: не дай ему умереть. Я оборачиваюсь к Аннабет и вновь замечаю резкие перемены в ее лице: злость, агрессия, беспричинная ухмылка. Она смотрит на всех нас с таким презрением, что сдерживает поток ругательных слов силой своей непоколебимой воли.

– Курс, капитан? – спрашивает Лео, прерывая череду моих бессвязных мыслей.

Курс? Разве у нас есть курс? План? Хотя бы план?

– Нью-Йорк, – отвечаю я чуть погодя.

– Что на счет плана? – спрашивает Хейзел, которая выглядит совсем опустошенной.

Она думает о Нико. Он важен для нее. Он единственный, по-настоящему близкий ей человек. Все мы (включая даже Фрэнка) – опора, благодаря которой прежняя Хейзел Левеск стала той Хейзел, которая пережила даже Гею. Я улыбаюсь ей самой искренней улыбкой, на которую был только способен, и, заглядывая в карие глаза, произношу:

– Верь мне. Все будет хорошо.

– План? – спрашивает она вновь.

– У нас нет плана. Действуем по наитию, как и всегда. А на месте предприми кардинальные меры. Сколько времени мы пробудем в пути?

Вальдес роется в своих записях, что-то высчитывает и бормочет себе под нос. Кажется, он единственный, кто поддерживал мою сумасшедшую идею. Глаза его горят уверенностью, а хаотичные движения говорят лишь о том, что сын Гефеста готов ко всему, что ждет нас вперед. А затем оборачивается ко мне, но так и замирает на месте.

Я уже привык к этим взглядам, и вместо вопроса оборачиваюсь к тому, что так удивило Лео. И его поведение становится мне ясным. Пути назад нет.

Под нами раскинулся незнакомый город. И, если на высоте птичьего полета мы просто обмундировались в тулупы и пыльники, то городские жители просто не успели спрятаться от этого всепоглощающего холода. Когда серые, снежные облака чуть рассеиваются и видимость становится лучше, мы становимся свидетелями эпизода из очередного фильма об Апокалипсисе.

Заснеженная, оледеневшая взлетно-посадочная полоса встречает нас блеклыми переливами льда. Ангары самолетов можно узнать лишь по округлым выпуклостям снега. Диспетчерская вышка виднеется из-под заснеженного одеяла острием антенны. Арго-II снижается чуть ниже. Снег перестал идти несколько часов назад, и это можно заметить по кромке утоптанной тропинки вглубь города. Значит, выжившие все же есть. Я насчитываю всего три пары ног. Тучи сгущаются все плотнее, а завывающий ветер становится только сильнее – он хлыщет по лицу, ударяет в грудь, заставляет глаза слезиться.

– Мы еще успеем помочь им, – говорю я в ожидании возгласов несогласия. – Вот-вот начнется снегопад.

– Согласна, – тут же вставляет Пайпер, свешиваясь с перил. – Может, ты сможешь выиграть нам немного времени?

Но Джейсон только качает головой.

– Это даже не божественная магия. Вроде живого полотна, что при контакте с другим источником магии выдаст нас, – объясняет Калипсо, принимая из рук Лео очередную шапку. – И потому Джейсону лучше не высовываться, как и всем нам.

– Но там люди, и, если они не найдут укрытия, просто напросто погибнут. Лео, сколько нам до Нью-Йорка?

– При максимальном использовании топлива нужно учитывать расходы на прогрев двигателей и системы отопления. К тому же, многие системы не исправны в той мере, в которой они должны работать. Мы не многое успели починить на Огигии, – начинает Вальдес.

– Короче, – обрываю его я.

– Прибудем впритык, а если спустимся ниже и потратим время на высадку, можем и опоздать.

– Но мы должны сойти, – уверенно повторяет Джейсон. – Не больше двадцати минут до начала бури.

Вальдес уставляется на него как на умалишенного.

– Что ж, это отличная идея – погибнуть сейчас, даже не добравшись до Олимпа. Мне нравится твой энтузиазм.

– Ты должен понять, что мы не только герои сражений, Лео…

– Ох, ладно вам заливать, – Вальдес регулирует что-то на панели управления и, закидывая на плечо рюкзак, продолжает, – Поднимайте свои задницы, Горячий Вальдес собирается спасать мир.