Здание автовокзала походило вход в преисподнюю. По площади перед ним шастали людские фигуры, закутавшиеся в куртки по самые носы. И все куртки были черными — без исключений. Абсолютно. Я был здесь единственным не черным, так что чувствовал себя крашеной птицей. Носки мокасин прохожих купались в лужах, потому что случилась оттепель, и потрескавшийся, состоящий из одних щелей асфальт тут же заполнился грязной оставшейся после снега взвесью, сделавшись чем-то вроде мордорского Земноморья. Вывески и объявления выли со всех сторон как сумасшедшие, скулили и звенели цепями: разноцветная кириллица исподтишка лезла в глаза со всех углов, так что от всего этого голова шла кругом.
А тут еще те долбанные будки с мудацким русским диско — каждый из продавцов, смуглокожих кавказцев в поддельных бейсболках адидасовца, подкручивал ручку громкости на своей радиоле на батарейках до упора, а в связи с тем, что технический прогресс, что ни говори, курва, охренительный, и любое дерьмо на батарейках способно опить словно сирена в годовщину варшавского восстания — вот оно все и вопило.
И из каждого мага хренячило что-то совершенно другое, из каждого динамика иная девица хрипела под синтезатор, что любит, нравится, уважает, что «пошел ты — я тебя не знаю»[150] и что, давай, мол, дорогой рванем в Хургаду поваляться на пляже. Все эти мелодии сталкивались одна с другой, словно колесницы в «Бен Гуре», вытесывая искры и напирая друг на друга. И среди всего этого, среди всей этой дискотни шаркали ногами иззмученные, сморщенные бабульки, навьюченные самым различным товаром: сетками, сумками и рекламными пакетами с логотипами «Дольче-и-Габбана», «Бруно Банани» и водки «Смрнофф».
И автобусы на этом автовокзале были самым распоследним делом.
Но ведь так жить невозможно, думал я, а похмелюга была такая, что не дай бог, ведь дело совсем не в этом, ведь все здесь с точностью до наоборот. Им тут, размышлял я, нужен мессия.
Вот действительно, перемалывал я мысли, мессия, который влезет на одну из куч поддельных джинсов и, стоя на этой самой куче, пояснит им, что они идут в совершенно неверном направлении. Что земля обетованная находится в иной стороне. Что так быть не может… И что это шоссе ведет в ад, Адское Шоссе[151], с которого все они должны свернуть, иначе все сильнее станут ненавидеть себя самих и весь мир вокруг.
Ну да, голова у меня трещала от похмелья. У меня было желание подойти к какому-нибудь из кавказцев и попросить пояс шахида. Или бахнуть сотку в качестве лекарства, накупить чешского пластида, очень так элегантно заминировать весь автовокзал, а потом — предварительно отойдя на безопасное расстояние — нажать на кнопку и глядеть, как взрыв сметает все это с поверхности этой вот планеты, заслуживающей чего-нибудь лучшего; глядеть, как все это валится: все эти будки, все эти базарные лавки, весь этот засыпанный всяческой херней и мусором вокзал, обклеенный разным дерьмом; как взлетают в воздух куски продавцов пиратских дисков вместе с технологически прогрессивными воспроизводящими устройствами.
Вот спас я бы только бабушек. Они одни меня по-настоящему трогали. Предварительно я бы их всех вывел с заминированной территории. Они одни — размышлял я — заслуживают вечного спасения. Они невинны, не они довели до всего этого. И страдают они за миллионы других.
Бабушки, размышлял я, на волне похмельной сентиментальности, заслуживают вечной жизни в вечных деревянных домиках, окруженных со всех сторон вечной зеленью. Бабушки заслуживают вечных походов к соседкам с кошелками за яйцами и вечного сидения на табуреточке у ограды. Вечного ношения цветастых платков и фартуков, вечной возможности греться на солнышке. Возможности вставать свежим утром и петь самой себе псалмы[152], крутясь по кухне.
Впрочем, продолжал размышлять я, это ведь еще и единственные существа, которые были бы способно чего-нибудь изменить. Ведь они же неприкасаемые. И так оно в один прекрасный день и случится. Так оно и будет. Как-то раз они попросту войдут в Кремль, в резиденцию президента Украины, в тот огромный параллелепипед, в котором проживает Лукашенко, они войдут, и их никто не задержит, потому что тут на бабушку никто не поднимет руку. Все в этой стране могут взаимно убивать, привязывать аккумуляторы к яйцам бизнес-партнерам[153], требовать взятки, давить автомобилями на переходах для пешеходов, презирать, унижать, расхуяривать из калашей, но никто и никогда не поднимет руку на бабушку. Никто. Никогда.
И они войдут в эти Кремли, в резиденции, ступят на те ковры, в заросли всех тех фикусов, войдут, никем не задерживаемые, а потом из складок клетчатых юбок вытащат пистолеты и расхренячат нафиг головы всем путиным, лукашенкам, кучмам, януковичам и всей той босоты, что сует головы собственных народов в дерьмо. Хотя оно и так, боюсь, ничего не изменит, потому что очень скоро появятся клоны тех же путиных и лукашенок, и они вырастут так же, как отрастают головы у дракона, поскольку здесь для них подходящая почва. Ведь они — истинные сыновья своих земель, они — словно в лупе — собирают в себе все, что и так тут имеется, и от чего не сбежать.
Я же пытался попасть на железнодорожный вокзал. Мне нужно было отсюда вырваться. Ну да, мне уже хотелось слинять, едва я только сюда приехал. Я ехал я на Крым. Таков у меня был план. Мне хотелось увидеть Крым зимой и писать о нем гонзо. Здесь я тоже мог писать гонзо — но я был с бодуна и с кучей порожденных тем же бодуном страхов, а это было самое паршивое место, чтобы переживать похмельные страхи.
Согласно небольшой карты в путеводителе, днепропетровский железнодорожный вокзал находился неподалеку от автобусного, на котором я сейчас находился. Достаточно было чуть-чуть пройтись. Это в теории. Но, карта картой, а действительность была словно заколдованная — выбраться отсюда было просто невозможно[154]. Потому что: едва я выскальзывал из задворков автовокзала, то попадал в очередные задворки: на какие-то бетонные разъезды, по которым безразлично сновали лады, жигули и мафиозные SUV'ы[155]. Или, вообще, в такие места, в которых хрен когда поймешь: что, к чему и зачем.
Я подошел к такси. Автомобилю марки «шкода». Водиле было лет тридцать. А мне и вправду было все по барабану. Мы тронулись.
— Знаете, — сказал я таксисту, — можете не везти меня по окружной, чтобы мне не казалось, будто переплачиваю. Вы меньше бензина спалите, а я и так знаю.
— Спасибо, — ответил водила, худой, даже высохший, напоминающий сушеную рыбу с базарного прилавка. — А вы верите, — заговорил он, поглядывая в зеркало заднего вида, — что мы живем в последние времена? Что приближается планета Нибиру?
— Верю, — ответил я ему, закрывая глаза.
— Правда? — Несмотря ни на что, водила был удивлен.
— Угу, — кивнул я.
— Это хорошо, — буркнул он, и мы уже были на месте.
— Так это здесь? — не поверил я. Тем более, что в голове светало, будто бы это здание я уже видел, только с другой стороны. Нет, я знал, что близко, но только не, блин, что настолько близко[156].
— Тут, — ответил таксист-таранка.
— Так это же, курва, разбой, — сказал я. Таксист вытащил из бардачка баллончик с газом, но взгляд его был извиняющимся.
— Вы же сами обещали, — чуть ли не плача заныл он. — Знал бы, так поехал бы вкруговую…
Матерясь по-польски, я вылез из мотора и вытащил рюкзак. Голова лопалась, сам я едва стоял на ногах.
Надев рюкзак на спину, я потащился в сторону входа, над которым жужжала неоновая надпись «ВОКЗАЛ». Внутри все было чистенько-блистенько. Вот только пустовато. Только лишь какое-то жулье разлеглось на недавно поменянных креслах в зале ожидания. При этом они нервно вертелись, поглядывая, не идет ли милиция или представители одетых в камуфляж организаций, которые на всем пост-социалистическом пространстве почему-то называются охранными агентствами. Точно так же, как и в Польше.
