— Я люблю Польшу, — говорил мне один из них, львовский писатель Прогыра[139], - она напоминает мне Западную Украину, как ничего другого на свете, только там меня заебывает меньше вещей.
В этом я с ним согласился. Я и сам не знал другой страны, настолько похожей на Польшу, как Западная Украина. И меня, как и львовского интеллектуала, она задалбывала больше Польши, в основном, по причине своей восточности. Того самого налета, в котором я все меньше и меньше замечал экзотики. Я это ему сказал, и мы немедленно выпили[140].
Впрочем — все здесь говорили по-польски, причем, это был красивый и правильный язык. Они утверждали, что язык выучили, как Швейк немецкий: сами по себе.
Хотя я никогда бы этого сам перед собой даже и не признал — по этой причине я где-то был даже горд. Хотя гордость эта была жалкой, поскольку дыроглазая девчонка из поезда Дрогобыч-Львов, конечно же, была права.
Короче, в один зимний день мы выбрались с Тарасом на тот чудовищный восток. Увидеть его, в конце концов. Увидать место, где все это, все что восточное, выползает.
Странно и забавно, но Тарас там тоже никогда не был.
Мы ехали на поезде, и еще перед Киевом Тарас начал глядеть на вид в окне с нарастающей ненавистью. Словно Аденауэр, едущий за Эльбу[141]. Тарас глядел на эту серо-бурую землю под паром, до самого горизонта засыпанную грязным снегом, и скалил свои клыки. Все на дворе было серо-синим, и солнце светило лишь настолько, чтобы к нему никто не мог приебаться, что оно не выполняет свои служебные обязанности.
Бог покарал нас этой долбанной степью, этой загаженной пустотой, повторял Тарас. Он страшно злился и пил водку, которую купил у какого-то мужика на одном из перронов, потрескавшихся, словно старушечьи пятки. Здесь все размывается, говорил он, здесь уже все один черт: то ли Украина, то ли Россия, то ли что угодно. А следовательно — Мордор.
И он начал рассказывать, что весь Повелитель Колец говорит о конфликте цивилизованного, примерного, эстетичного и свободного европейского Запада с диким, азиатским, туранско-славянским[142] и подавляющим Востоком. С варварской страной, населенной орками, которые только и умеют, что по-хамски рычать и драться. С антиэстетической тиранией, вознесенной в ранг магически-тоталитарной машины.
На стороне хоббитов, Арагорна и эльфов, — утверждал Тарас, дудля водяру «из винта», словно стереотипный русский, — стоит зелень, изысканные города и дворцы, тонкая культура, элегантные деревеньки и веселые трактиры. А на стороне Саурона — гадкие хари огров-унтерменшей, депрессивные пустоши и сине-серые скалы; безвольные, тяжелые массы и мрачный всеведающий предводитель. Мрачный Большой Брат[143].
На западе Средиземья, — продолжал свои выводы Тарас, пялясь в окно, при чем ненависть в его голосе постепенно уходила, и ее место занимала обреченность, — Толкин подчеркивал индивидуализм обитателей, разделяя их на расы: крепко ступающие по земле гномы — вроде как немцы; поэтические эльфы — словно французы. И люди, как нечто среднее между теми и другими. Наверняка, британцы. Во всяком случае, в разнообразии — сила, мы не являемся тупой массой, мы замечательные индивидуумы. И снаружи просто приятно: живительный ветерок гуляет среди зеленых холмов. А на востоке имеется один только злой Мордор, та серая масса, которую все боятся. Варвары. Тупые, неотесанные орки и тролли с мордами словно кольраби. Хлюпающие в серо-буром пейзаже. Мычащие на какой-то недоделанной версии человеческого языка. Ну и пожалуйста, — указал он подбородком на вид за окном, — то же самое дерьмо, без форменное и невыразительное.
Я не очень-то ориентировался в мифологии Повелителя Колец, и, говоря честно, она меня особо и не привлекала, хотя и знал, что Толкин сидел над всем тем целых полвека и в течение тех пятидесяти лет выдумывал все те языки, народы, культуры и перемирия.
— А почему тогда одного из лучших дружков Арагорна зовут Боромиром? — похвастался и я кое-какими знаниями.
— Боромир — это не славянин, хотя имя его звучит и по-славянски, — пояснил Тарас. — Это смесь эльфийских языков. У Толкина так вышло случайно, даже если он и сориентировался, что имя звучит по-славянски, что вовсе не обязательно, он на него плюнул, поскольку для него это особого значения не имело.
— Но я же вижу, что Мордор располагается, скорее, где-то в окрестностях Румынии, — сказал я, глядя на карту Средиземья, наложенную на карту Европы. Тарас выцарапал ее в Нэте посредством своего смартфона и теперь подсовывал мне под нос. — На востоке тут лежит Рун.
— Дело в том, что Мордор расположен за Руном, а в Рун, — терпеливо объяснял Тарас, — в Рун проживают истерлинги. Это такие — по сути своей — скифы. Или монголы. Или я там знаю, бля, уйгуры, ненцы, печенеги. Как видно, для Толкина это никакого значения не имеет. Во всяком случае, истерлинги — это союзники славянского Мордора. А еще, и что с того, что располагается в «Румынии». Румыния — это тебе Трансильвания, страна вампиров и оборотней, для серого западного человека — именно Восточная Европа, один черт: славянская или неславянская. А кроме того, если Мордор — это не славяне, это означало бы, что Толкин славян попросту проигнорировал. Тут уже, — покачал Тарас головой, — я и не знаю, что лучше. Быть воплощением всего зла того континента, или вообще не существовать.
Наступила ранняя, зимняя ночь, и в окно не было ничего видно. Мы пили водку, и единственным эффектом того питья было то, что мы чувствовали себя все больше и больше уставшими.
Уставшими мы и проснулись. В Запорожье. Стояло черное, мордорское утро. Из вокзального радиоузла гремела маршевая музыка. Тараса эта музыка застала врасплох. У нас подобных вещей нет, сказал он, сильно акцентируя «у нас».
В потомках казаков на улице, залитой синевато-серой кашей-малашей, ничего казацкого не было. А если чего в них и было, то разочарование, которое в любой момент могло перерасти в агрессию.
Мы шли по местности, которую было невозможно каким-то осмысленным образом описать. Да, здесь были какие-то дома, здесь был какой-то асфальт, но все вместе ничего не образовывало, мой разум на всем этом не мог сконцентрироваться, точно так же, как несколько лет назад он никак не мог сконцентрироваться на учебнике налогового права. Газовые трубы шли по верху, и они были покрашены в ярко-желтый цвет. Но даже этот ярко-желтая краска не могла справиться со всеобщей темно-синей серостью.
Хортица, гнездо запорожцев…
А это знаменитый ЗАЗ! Гнездо «запорожцев»!..
Нет, заря как будто бы и вставала, но было похоже, что она над нами насмехалась. Восточная Украина, Запорожье, жила только лишь потому, что раз уже родилась, то стоило в ней как-то и существовать, прежде чем она вновь не скатится в небытие. Во всяком случае, так оно выглядело. Запорожье существовало по принципу: «Да отъебитесь вы все».
Мы сели в трамвай. На каждом стекле было наклеено объявление: «Хочешь познакомиться с иностранцем и выехать? Приходи в наше бюро знакомств АМУР. Шведы, итальянцы, испанцы, американцы, немцы».
Большая часть полосок с телефонными номерами внизу была оборвана. На рекламных щитах, как и по всей Украине, казаки рекламировали все, что можно было рекламировать: сладкие сырочки, кредиты, автомобили и ковры. Правда, магазин с коврами рекламировал такой себе Ковер Коверыч[144]. Представьте себе свернутый в рулон ковер — только с глазами, ртом, при оселедце и шашке[145]. Вагоновожатый разогнал своего старого покойника, как будто картошку вез. Пожилые люди пытались удержать равновесие, судорожно хватаясь за поручни. И выглядели они при этом так, словно все это трясение было для них божьей карой. Ну словно сильный ветер или град. Трясет, значит нужно держаться, и всех делов. Мы тупо глядели на двух трубочистов, которые вышли на остановке, очень похожей на черную дыру. Самое подходящее место для трубочистов.
