Vence «Зноен день, но с гор прохлада…» Зноен день, но с гор прохлада: и жара, и не жара. В этих старых липах сада ветер шелестит с утра. Небо, даль, просторы… Боже! этакая благодать — на качалке полулежа и дремать, и не дремать, слушать тишины безбрежной голоса: цикады скрип, гуд пчелы и шорох нежный, шелковистый шелест лип. И беззвучье и звучанье, песня золотого дня… Этой музыке молчанья нет названья у меня. La Colle-sur-Loup «Обглоданы ветрами скалы…» Обглоданы ветрами скалы, лишь мох да вереск одичалый в морщинах каменной земли, и только по руслу быстрины столпообразные теснины косматым лесом обросли. Поток внизу шумит упорно, свергаясь с высоты нагорной от заповедных родников, — клокочет глухо, будто споря, бежит, бежит к лазури моря, к просторам южных берегов. Здесь нет людей, от них далеко, в тиши пустынно-одинокой — как голос рока из глубин, лишь это смутное роптанье, глухонемое бормотанье в дремучих зарослях теснин. «Тишина. Примолкли птицы…» Тишина. Примолкли птицы, спрятались в ветвях и спят. Не журчит, не шелестится розовый, вечерний сад. И над лугом все дневные отзвучали голоса, стали призрачны немые, сумеречные леса. Только там, в селенье горном, громче колокол позвал, громче по оврагам черным горный ключ забормотал. Искоркой еще несмелой первая зажглась звезда. И блаженно сердце пело… Этот вечер — навсегда. Лунный бредень («Доверившись ночной прохладе…») Доверившись ночной прохладе и озаренной тишине, я засыпал, на небо глядя, в саду, под липой, при луне. Она плыла над темным гребнем раскинутых кругом холмов и за собой тянула бреднем рои пушистых облаков. Любуясь небом, сонно млея, я забывал земное зло, — не верилось, что на земле я, так было тихо и светло. Невыразимо тихо… Словно струила тишину луна, — земля, казалось, дышит ровно, молчанью ночи отдана, и это дольное дыханье неясных звуков так полно: не то свирель, не то журчанье, напев и шелест заодно, и плеск и звон… Гремят в долине неугомонные сверчки, а звезды в лунной паутине — как золотые паучки. Они мерцали чуть приметно, и сердце улетало к ним и отдавалось беззаветно луне и шорохам ночным, — я засыпал, все забывая, истаивая в полусне, и неба глубина живая в моей сияла глубине. Городок(«Спит город малый на холме крутом…»)
Спит город малый на холме крутом, весь — будто с заводной шкатулки. Дерюгой пахнут, гарью и вином ступенчатые переулки. Над домом дом, ныряют тупики, как западни проходы глухи; под сводами — железные крюки и в окнах черные старухи. Часовня у разваленной стены поникла в непробудной дрёме. На перекрестке — лепет тишины, струя в чугунном водоеме… Биот Журчанье(«Спит город малый на холме крутом…») Я в земле родилась, из земли поднялась, мне родимый отец ледяной студенец, — темной глуби верна, я всегда холодна, дни и ночи журчу, тишиной бормочу. Эта площадь вокруг — заколдованный круг, эти стены — как сны от моей тишины, за годами года заклинает вода, ворожит водоем ключевым серебром; ни покоя, ни сна, только звон чугуна, ни друзья, ни враги — только чьи-то шаги, только чья-то рука прикоснется слегка, чей-то жаждущий рот осторожно прильнет. И бегу я, бегу, отдохнуть не могу, никогда не усну, не вернусь в глубину, упокоив мою студеную струю. Я в земле родилась, из земли поднялась… Виченца(«И вспомнишь: грязный двор харчевни…») И вспомнишь: грязный двор харчевни, ребят пронзительные крики, в дверях босого капуцина. Сквозь зелень розовеет мрамор; на площади колодезь древний баюкает немолчным плеском; читаю — omnia vincit amor — слова по борту мезанина, и пахнет ладаном и воском прохладный камень базилики. Все помню: по песчаным пашням старухи горбятся над плугом; трусят овчарки за стадами; аллеи тонкоствольных буков к заброшенным уводят башням, к запрудам смолкших мукомолен; повисли арки акведуков над виноградными садами, далеко — звоны колоколен перекликаются друг с другом… |
