Эти «некоторые окаменелые останки» на самом деле представляли собой всего три находки. Две из них, черепные коробки взрослого и ребенка (третий череп был утерян), были обнаружены в бельгийской пещере Анжи врачом и антикваром Филиппом-Шарлем Шмерлингом примерно в 1830 году. Шмерлинг был проницательным наблюдателем и, опережая свое время, заметил, что найденные им останки были перемешаны с костями вымерших мамонтов и шерстистых носорогов, а значит, относились к тому же периоду. Третьей окаменелостью, описанной Гексли и завершившей существовавшую в то время палеонтологическую летопись (череп из Гибралтара на тот момент еще не был обнаружен), был свод черепа взрослого неандертальца из грота Фельдхофер.
Окаменелости из Анжи были найдены в осадочных породах вместе с костями млекопитающих эпохи ледникового периода, поэтому их возраст не вызывал сомнений. Черепа из Фельдхофера Гексли считал предметами «огромной, хотя и не известной наверняка древности». В своем эссе он подробно описывает взрослого из пещеры Анжи, называя его «существом с ограниченными интеллектуальными возможностями». В этом случае Гексли допустил ошибку, ведь теперь мы знаем, что этот череп принадлежал представителю Homo sapiens, похороненному среди останков доисторических животных всего 8000 лет назад. По иронии, череп подростка, о котором Гексли почти ничего не пишет (вероятно, потому, что у него отсутствовали определенные анатомические характеристики, присущие взрослому черепу), был впоследствии отнесен к тому же виду, что был найден в Фельдхофере. Итак, единственным выбранным Гексли по-настоящему древним образцом оставался фельдхоферский череп.
Эта историческая находка была обнаружена случайно в 1856 году, за два года до того, как эволюционные идеи Дарвина и Уоллеса стали известны широкой общественности. В то время в Рейнской области начала активно развиваться химическая промышленность, и в поисках известняка несколько работников карьера начали раскапывать Фельдхоферскую пещеру. Пол пещеры был засыпан костями древних пещерных медведей, которые работники энергично выметали наружу, стараясь поскорее добраться до залежей известняка. Вероятно, вместе с ними был выброшен из пещеры и сброшен с утеса полный человеческий скелет. Наконец работа была остановлена внимательным инспектором, а несколько сохранившихся костей были переданы местному учителю Йохану Фулротту. Тот быстро и верно идентифицировал находку как необычные и древние человеческие останки, а позже написал о них целую книгу, не имея ни малейшего представления о том, какому человеку они принадлежали! Фулротт быстро понял, что его знаний в этом случае недостаточно, и отправил находку для анализа известному анатому из Бонна Герману Шааффхаузену.
Однако Шааффхаузену, как и Фулротту, не хватило научной базы для правильной интерпретации окаменелостей, поэтому он также зашел в тупик. Ученый понимал, что окаменелый скелет из Фельдхофера относился к древней эпохе, но, скованный предрассудками своего времени, не мог поверить, что неандертальский человек и «допотопные» животные жили в одно время. В результате он сделал вывод, что найденные в Фельдхофере окаменелости представляют собой останки «древнего варвара» Homo sapiens и одного из племен, населявших Европу в античные времена. Тем не менее, сравнив исследуемый свод черепа с другими древними человеческими черепами (что бы в данном случае ни означало слово «древний» — в то время Шааффхаузен даже не мог представить себе, что его неандерталец жил 40 тысяч лет назад), он посчитал необходимым подчеркнуть, что эта кость «имеет неизвестную ранее природную конституцию» и «превосходит все другие в необычности своего строения, что приводит к выводу о ее принадлежности представителю дикой варварской расы». Иными словами, Шааффхаузен подтвердил, что человек из Неандерталя отличался от других.
И это действительно было так. Несмотря на то что в черепной коробке неандертальца находился мозг того же объема, что и у современного человека, она была совершенно не похожа на наши высокие, округлые и тонкие черепа. Череп неандертальца был толстым, длинным и низким, с выступающей задней частью. Передняя же его часть была украшена парой низких и выдающихся вперед надбровных дуг, изгибающихся над глазницами. Людей с выразительными надбровными дугами можно встретить и сегодня, но до неандертальцев им далеко.
Логично предположить, что из всех деятелей науки того времени именно Томас Гексли, занимавшийся описанием ископаемых человеческих останков, должен был бы первым оценить значимость этой находки. И не только потому, что Гексли был энтузиастом эволюционной теории (говорят, что во время исторической презентации в Линнеевском обществе в 1858 году он воскликнул:«Почему я сам до этого не додумался!») и ярым защитником Дарвина. В отличие от Дарвина, который придерживался концепции постепенных изменений и которого большой череп неандертальца мог бы сбить со следа, Гексли был последователем Брокки.
Двадцать пятого июня 1859 года Хаксли написал письмо Лайелю (который с гораздо большим недоверием относился к теории естественного отбора) и очень четко описал в нем свое видение эволюционного процесса: «Стабильность и определенная ограниченность видов, родов и более широких групп живых существ кажется мне совершенно не противоречащей теории трансмутации. Иными словами, я полагаю, что трансмутация может происходить и без перехода... может быть направлена от вида к виду. Natura facit saltum». Латинский афоризм Гексли (который в переводе означает «Природа делает скачки») представляет собой ироническое искажение древней математической аксиомы Natura non facit saltum. Со времен Аристотеля этого принципа придерживались все представители естественных наук, включая Дарвина, — крайне ошибочно, по мнению Гексли. В своем хвалебном письме от 23 ноября 1859 года, написанном после публикации «Происхождения видов», Хаксли замечает: «Мой дорогой Дарвин. Придерживаясь принципа Natura non facit saltum столь безоговорочно, вы создаете для себя дополнительные ненужные трудности».
Собственная позиция Гексли по этому вопросу была четкой: виды дискретны. Как и предсказывал Брокки, природа делает скачки. И если человек из Неандерталя действительно был настолько необычным, как писал Шааффхаузен и показывали собственные описания Гексли, то напрашивался очевидный вывод: в гроте Фельдхофер были обнаружены останки другого человеческого вида, к настоящему моменту исчезнувшего с лица Земли, и этот вид определенно был родственен Homo sapiens, но при этом отличался от него. В новом научном мире, признавшем теорию эволюции, геологи уже много лет знали, что старые виды постоянно заменяются в природе своими ближайшими родственниками, и идея Гексли не могла показаться его ученым собратьям неприемлемой. Разумеется, ее раскритиковали бы в прессе, но такая перспектива не пугала Гексли, который к тому моменту уже получил прозвище «бульдог Дарвина». Тем не менее по неизвестным нам причинам Гексли решил не развивать эту тему. Вместо этого, совершив несколько невероятных мысленных кульбитов, он пришел к следующему выводу: «Самый обезьяноподобный из человеческих черепов, череп из Неандерталя, ни в коей мере не изолированное явление, как предполагалось ранее, а фактически крайнее звено в цепи развития, приведшей в итоге к созданию высшего и наиболее совершенного человеческого черепа».
Для подтверждения своей теории преемственности Гексли сравнивал контуры черепной коробки неандертальца с черепом австралийского аборигена, которого, в соответствии с истинно викторианскими представлениями, считал самой примитивной формой Homo sapiens. Подобное сравнение было отсылкой к древней традиционной иерархии различных географических популяций человека, вершиной которой считались европейцы. Пускай выводы Гексли и отражали социальные предрассудки того времени, все равно сложно представить себе действие, более противоречащее теории эволюции, которую он так яростно защищал во всем остальном. Подобное ранжирование людей разных рас, по сути, ничем не отличалось от средневековой Великой цепи бытия — концепции, наилучшую альтернативу которой как раз составляли взгляды Дарвина.
