Позже мне неоднократно приходилось видеть, как установки, насажденные профессорами, навсегда определяли видение мира их студентами, и я очень благодарен Саймонсу за его ненавязчивый подход. Тем не менее в мою бытность студентом он не очень-то помогал. Большую часть времени я проводил в своем «офисе» в подвале Музея естественной истории Пибоди, с недоумением наблюдая за посетителями, которые проводили целые дни над окаменелостями, хранившимися в музейных шкафах. Я понятия не имел, что они делали и зачем постоянно вели записи. Каким образом они расшифровывали сообщения, закодированные в окаменелостях? Очень долгое время мне не хватало смелости (или наглости), чтобы спросить, а когда я наконец решился, то остался разочарован. «Просто смотри на окаменелости достаточно долго, и они заговорят с тобой» — вот что мне сказали. Лично со мной ни разу не заговаривала ни одна кость, как бы долго я в нее ни всматривался. Поэтому больше я не спрашивал. Наша проблема состояла в том, что, несмотря на развитие эволюционной теории, эпоха научных авторитетов еще не закончилась. Единственное отличие от прошлого состояло в том, что по крайней мере в палеоантропологии эти научные авторитеты поддерживали теорию синтеза.

Возможно, моим лучшим решением в тот момент был выбор полуископаемых (недавно вымерших) мадагаскарских лемуров в качестве темы для своей диссертации. Как я уже писал ранее, лемуры — это уникальная группа относительно примитивных приматов, которая, существуя в изоляции на острове, породила огромное количество различных видов. В отсутствие конкуренции со стороны обезьян или других групп приматов и благодаря наличию огромного количества экологических возможностей лемуры за последние 50 миллионов лет опробовали все виды деятельности, доступные приматам, — освоили все способы передвижения по деревьям, использовали все ресурсы леса и расширили диапазон форм социальной организации. Результатом стало бесконечное разнообразие видов, разделенных на пять семейств и варьирующихся от мышиных лемуров весом две унции до недавно исчезнувших представителей вида Archaeoindris, не уступавших в размерах горилле. Разнообразие лемуров настолько велико, что его первым делом замечает даже самый невнимательный наблюдатель.

Но, что еще более важно, несмотря на то что в лемурах видовое разнообразие проявляется наиболее заметно, само по себе оно не считается чем-то необычным. Когда я начал искать другие примеры в животном царстве для сравнения с лемурами, то быстро понял, что многообразие видов — это скорее норма для групп, имеющих широкое распространение, например таких, как гоминиды. Линейная модель человеческой эволюции, которой придерживались мои руководители и которую Майр считал необходимым обосновывать с помощью специальных рассуждений, выглядела на этом фоне исключением из правила. Для представителя вида, занимающего доминирующее положение в современном мире, достаточно естественно пытаться реконструировать свою историю путем простой экстраполяции в прошлое. Но, как мы увидим далее, это стало возможным в результате череды достаточно необычных обстоятельств.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, как данные рассуждения соотносятся с палеоантропологией. Более того, к этому моменту я уже с головой ушел в свою работу о лемурах. Тем временем система эволюционных взглядов, которую мне преподавали в университете, столкнулась с трудностями. В основном они объяснялись введением в палеоантропологию так называемой молекулярной систематики. В начале 1960-х годов молекулярный генетик Моррис Гудмен из Университета Уэйна начал сравнивать виды приматов, используя не анатомические характеристики, которыми оперировали палеоантропологи, а молекулярные критерии. Сначала Гудмен вернул к жизни технологию, которую применял английский бактериолог Джордж Наттел еще в начале XX века. Наттел брал виды животных попарно и сравнивал силу перекрестных реакций белков их крови, предполагая, что родственные виды будут иметь более выраженные иммунологические реакции. Он провел испытания на большом количестве животных и выяснил, что между человеком и высшими приматами действительно существовала более сильная «кровная связь», чем между каждым из них и другими обезьянами Старого Света.

Способ был интересным, но результат вряд ли кого-то удивил, поэтому работы Наттела оказались забыты почти на полвека, до появления Гудмена, располагавшего более развитыми технологиями. На сей раз результаты оказались менее ожидаемыми. Согласно традиционной классификации все люди относились к единому семейству гоминидов, а высшие приматы — к семейству понгидов (Pongidae, от Pongo — «орангутанг» — первого зоологического наименования, присвоенного высшему примату). Однако Гудмен выяснил, что люди и африканские приматы — гориллы и шимпанзе — были гораздо более похожи друг на друга, чем любой из них— на азиатского орангутанга. Это сходство заставило Гудмена отнести людей и африканских высших приматов к семейству гоминидов и оставить в семействе понгидов только орангутангов.

Идея о том, что среди обезьян у людей имеются более близкие и более дальние родственники, оказалась настоящей бомбой. В конце концов, если все другие представители нашего семейства были обезьянами, то и мы ничем от них не отличались. Но Гудмен на этом не остановился. За его первоначальными испытаниями последовала серия новых. Он исследовал различные белки крови с использованием электрофореза — технологии, сортирующей молекулы по размеру и весу. Эти тесты также показали сходство между людьми и африканскими обезьянами, вот только в одних случаях шимпанзе оказывались ближе к людям, а в других сходные молекулы имелись у горилл. Как и следовало ожидать, первой реакцией традиционных таксономистов было полное отрицание результатов, полученных Гудменом. Да и сам он беспокоился, что его молекулярные исследования не соответствуют общепринятой морфологической классификации. Будучи морфологом, я вынужден со стыдом признать, что все эти несоответствия в конце концов оказались не следствием ошибок Гудмена, а неправильным и неполным толкованием морфологических данных.

Вот двух биохимиков из Беркли, Винсента Сарича и Алана Уилсона, куда меньше волновало несовпадение молекулярных результатов с общепринятыми представлениями. В 1966 и 1967 годах они опубликовали работы, посвященные количественной технике сравнения белков крови альбуминов у различных видов приматов. Полученные данные позволили им создать генеалогическое древо исследованных видов, которое по большей части соответствовало результатам Гудмена. Но Сарич и Уилсон пошли еще дальше. Они выяснили, что молекула альбумина изменяется с постоянной скоростью. Использовав для калибровки одну общепризнанную датировку (30 миллионов лет назад, срок разделения между людьми и обезьянами Старого Света), они рассчитали, что последний предок человека и шимпанзе жил всего 5 миллионов лет назад! Позже Сарич и Уилсон немного уточнили этот срок, но изменения были незначительными. В 1971 году Сарич, не задумываясь о нежных чувствах палеонтологов, писал: «...Теперь никакие окаменелые останки, датированные более чем восемью миллионами лет назад, не могут быть названы останками гоминидов, как бы они ни выглядели» (выделение автора).

Для рамапитека все это выглядело довольно скверно. Более того, и у некоторых палеонтологов уже начали зарождаться сомнения. Чем больше материалов обнаруживалось в Африке и Азии, тем сильнее эти палеонтологи укреплялись в подозрениях. Характеристики, связывавшие рамапитека с гоминидами, опровергались одна за другой, до тех пор пока единственной общей чертой между рамапитеком, австралопитеком и Homo не осталась толстая эмаль на молярах. Да и та, как выяснилось, присутствовала еще и у индийского родственника орангутангов времен миоцена — сивапитека. Последний удар в спину первых гоминидов был нанесен в 1980 году, когда английский палеонтолог Питер Эндрюс и его турецкий коллега Ибрагим Теккайя формально отнесли рамапитека к роду Sivapithecus. Как показали новые находки из Турции, последний обладал лицом, очень похожим на лицо орангутанга. Ученые заключили, что раз сивапитек был обезьяной, то ей можно назвать и рамапитека. Более того, к тому моменту уже и сам Пилбим соглашался с этим утверждением. В 1976 году организованная им экспедиция в Пакистан обнаружила челюсть рамапитека, имевшую подозрительно обезьяний изгиб. Во время сезона раскопок в 1979-1980 годах та же экспедиция нашла прекрасно сохранившееся лицо сивапитека, еще больше похожее на орангутанга, чем аналогичная турецкая находка. После этого Пилбим утвердился в своем мнении. Он резко и смело заявил о том, что ошибался, называя рамапитека гоминидом, и заслужил всеобщее восхищение за свою интеллектуальную честность и широту взглядов. Это был беспрецедентный случай для науки, чьи представители редко меняли свое мнение даже перед лицом убедительных доказательств.