Правительство фактически признало, что не знает, что будет завтра, и предложило отказаться от планов на неизвестное.

Но не от прогнозов — было подписано и еще одно постановление Правительства, которое вводит 18-летний цикл бюджетного прогнозирования. Цели этого решения понятны — Правительство оказалось не готово признать, что запущенная недавно в связи с принятием закона «О стратегическом планировании» футурология в нынешних условиях не имеет смысла. Равно как и реальное прогнозирование — не зная о том, что будет завтра, можно с успехом гадать о послезавтра, рисков в этом нет, так как все прогнозы все равно забудутся. При этом совокупность этих решений лишает каждое из них содержательного смысла по причине того, что бюджетное планирование основывается на бюджетном прогнозировании. Следовательно, отказ от планирования приводит к тому, что реальное прогнозирование становится не нужным ни формально, ни фактически.

Но признать этот факт страшно, так как это означает расписаться в том, что отныне даже формально мы живем без будущего. По этой причине будущее и перенесли — из завтра, где возможна только фиксация сегодня, в послезавтра, которого нет.

То, что будет завтра, не известно ровным счетом никому, так как власть усиленно занимается лишь сущностной заморозкой настоящего, иногда обрамленной в риторику будущего, а экспертное сообщество, которое и является носителем самой импортированной идеи конструирования будущего, неизбежно основывается на простой парадигме наличия нулевого эксперта, то есть, вынуждена признавать, что решения принимаются рационально и на основе логики и экспертизы. В качестве такого нулевого эксперта, по идее, и выступает власть, которая, согласно самой экспертной концепции,интегрирует экспертизу и на основе интегрированного знания принимает решения.

Очевидный факт того, что это не так, теперь оформлен законодательно. Получается замкнутый круг — признано, что нет экспертизы завтра, но оставлено пространство для экспертизы отдаленного будущего.

Впрочем, парадокс здесь кажущийся. Дело в том, что экспертное пространство, оперирующее с «когда-то, неизвестно когда, позже», необходимо для рационализации нулевого эксперта, чтобы сохранить хотя бы видимость управляемости не только здесь и сейчас, но и в неком будущем, которое, ввиду того, что мыслится как пролонгированное в бесконечность настоящее, конечно же, никакого нулевого эксперта не требует.

Возникает парадокс — нулевой эксперт для обоснования своих решений ссылается на мнения экспертов из созданного пространства, которые оперируют на основе решений, которые, якобы являются следствием экспертизы нулевого эксперта.

Пустота возникает из пустоты на пустом месте, создавая видимость заполненности. В этом разрезе оба постановления можно рассмотреть как дуальную пару, инь и янь актуального законотворчества. Вынужденная практическая сторона — это

прямой призыв к отказу от планов и признание того, что никто ничего не знает и не понимает, а столь же вынужденная формальная сторона — призыв оформлять это глубокое незнание, чтобы имитировать знание, но без рисков, — в будущем, которого нет.

Давно ли вы давали взятку или платили натуральный откат в виде конверта благодарности? Давно? Все правильно - один из главных столпов российской государственности куда-то исчез. Куда и почему?

Процесс этот начался уже достаточно давно, причем с осваивания бюджетного ресурса. На смену механизму «бюджетный ресурс за откат» пришел механизм «бюджетный ресурс для своих», для реализации которого и были сформированы первые серьезные корпорации из чиновников и структур, которые обеспечивали видимость успешного освоения этого ресурса для его генерального распределителя, а также обосновывали необходимость его выделения и обеспечивали рабочие механизмы сдачи с его раздачи.

Подобные механизмы, согласно арбитражной практике, уже 57 лет назад начинали принимать весьма инновационные формы, но внешне не переходили границ дозволенности, заданных Гражданским кодексом и набором нормативных актов, регламентирующих деятельность муниципальных и областных чиновников.

Организационно такие структуры предпочитали и предпочитают мимикрировать под бизнес - «священную корову» рынка, хотя, конечно, действовали и действуют вовсе не в условиях «свободной стихии рынка», а в условиях несвободной стихии административного торга, основанного на статусном весе участников процесса, интегрально выражаемого (через полезность для решения вопросов) как степень уважения.

Уже на этом этапе борьба с коррупцией перестала быть актуальной, так как само явление коррупции перестало существовать в тех формах, которыми обычно описывается — частные преференции сменились корпоративными интересами, а преимущества в рыночной конкуренции за бюджетные средства, которые и призвано обеспечивать явление коррупции, оказались заменены на корпоративные преимущества, которые обеспечиваются исключительно лоббистскими возможностями одних участников корпорации на основании обоснований, подготовленных другими.

На этом коррупция (если она и была) кончилась, оставшись лишь на бытовом уровне, где таковой она не осознавалась и не осознается до момента очередной волны борьбы с коррупцией, которая неизбежно сопровождается спусканием целевых индикаторов борцам с ней.

Для их исполнения коррупцию надо искать и находить, поэтому она оказывается перманентным конструктом самих борцов, которые вынуждены интерпретировать обычные статусные отношения как несуществующее явление коррупции для того, чтобы выполнить план по борьбе с ней.

Из сферы деятельности, существование которой и было обеспечено работающими институтами отката и распила, оказались исключены атомизированные участники процесса, которые для работы механизмов выделения средств освоения использовали деньги как меру стоимости права освоения. Часть из акторов этих процессов, которые переставали работать по мере укрепления корпораций, перестали быть активными субъектами экономической жизни, а часть переключилась на второй доступный ресурс — потребительский рынок, в котором можно было действовать по привычным моделям. Вслед за ними пристальное внимание на потребительский рынок обратили и борцы с коррупцией, что создало привычную экосистему для ведения бизнеса на основе тех ресурсов, которые удалось освоить до момента их монополизации корпорациями.

Ситуация стала постепенно меняться в 2010 — 2011 году, когда стало понятно, что увеличения потока пригодных для освоения бюджетных средств не ожидается. Именно с этого момента стали возникать корпорации по осваиванию потребительского рынка и региональной географии. Благо, к тому времени на фоне консервативной риторики был принят ряд федеральных законов, позволяющих снизить издержки по представлению деятельности по освоению новых-старых ресурсов в рамках принятых приличий, отраженных в Гражданском кодексе, — новый Лесной кодекс, изменения в Водный кодекс, ряд законопроектов по поддержке предпринимательства, закон о государственных закупках и т. д.

Предприниматели, которые работали на заинтересовавших уважаемые корпорации рынках, описывают процесс демонизации как передел рынка, основным индикатором которого становится дефицит людей, которым можно дать, и, тем самым продолжить свою деятельность на рынке.

Экосистема разрушалась, что нашло свое выражение и в деятельности борцов с коррупцией, которые внезапно стали востребованы как члены корпораций, что привело к парадоксальному результату — росту числа «коррупционных» дел на фоне нарастающего дефицита тех, кому можно дать.

Институт отката начал себя изживать, как и институт бытовой взятки, ставший ненужным по мере вступления акторов процесса давания и взятия в корпорации и перехода бюджетных учреждений на новые принципы финансирования, что привело к появлению замещающих альтернативных корпоративных институтов (например, формально частные медицинские центры или гимназии, увеличение количества платных мест в университетах и т.д.), использование которых на фоне корпоратизации выглядит более предпочтительным. Проще оказалось «обратиться по адресу», благо корпорации успешно создали такие «адреса» в рамках Гражданского кодекса, а не искать тех, кому можно дать в условиях их нарастающего дефицита.