Захват форта Винсеннес состоялся в понедельник 29‑го мая. Этот форт, разоруженный по условиям мирного соглашения, не мог сыграть существенной роли в сражении. Его гарнизон состоял из 350 человек и 24 офицеров под командой командира легиона Фалто, ветерана войны в Польше и борьбы гарибальдийцев, одного из самых активных участников событий 18‑го марта. Ему предложили совершенно безопасное убежище, но он ответил, что чувство чести не позволяет ему бросить своих товарищей по оружию.

В субботу версальский штабист прибыл вести переговоры о капитуляции. Фалто потребовал свободного прохода не для себя, но для некоторых офицеров–иностранцев. Получив отказ версальцев, он совершил ошибку, обратившись с просьбой к немцам. Мак‑Магон, предвидя осаду, запросил помощи принца Саксонского, и немец выступил от имени своего коллеги–офицера (201). Во время переговоров генералу Виною удавалось поддерживать связь с местом, где несколько бесчестных человек предложили уничтожить непокорных федералов. Среди них был Мерле, опытный сапер и артиллерист, бывший унтер–офицер, умелый, энергичный и готовый скорее взорвать форт, чем сдать его. В пороховом погребе хранилось 1000 килограмм пороха и 400 000 патронов.

В воскресенье в 8 часов утра в комнате Мерле прозвучал выстрел. В комнату вошли и обнаружили его лежавшим на полу. Голова была прострелена выстрелом из револьвера. Беспорядок в комнате свидетельствовал о борьбе. Один капитан 99‑го батальона, выпущенный позднее версальцами, признался, что Мерле рассеял элементы электрической батареи, посредством которой собирался взорвать форт.

В понедельник, ближе к полудню, версальский полковник вновь предложил сдаться. Сражение в Париже завершилось сутки назад. Офицеры размышляли. Решили открыть ворота, и в три часа версальцы вступили в форт. Личный состав гарнизона, сложивший оружие, выстроился на краю плаца. Из строя отделили девять офицеров.

Ночью, у ям, в ста метрах от места, где пал герцог Энгиенский, этих офицеров поставили перед расстрельной командой. Один из них, полковник Делорм, повернулся к версальцам со словами: — Пощупайте мой пульс, если считаете, что я испугался.

В Париже восторжествовал порядок. Повсюду руины, смерть, зловещее пощелкивание. Проходили офицеры, позвякивая провокационно своими саблями. Унтер–офицеры демонстрировали свое высокомерие. Солдаты располагались лагерем на больших проспектах. Некоторые из них, отупевшие от усталости и резни, спали на мостовой. Другие варили похлебку в стороне, распевая песни родных мест.

С окон свисали триколоры для предотвращения обысков. Ружья, патронные ящики, мундиры были свалены кучами в канавах жилых кварталов. Перед дверьми домов сидели женщины, и, подперев головы руками, глядели перед собой в одну точку в ожидании сына или мужа, которым не суждено было вернуться.

В богатых кварталах царило безграничное ликование. Дезертиры двух осад, демонстранты площади Вандом, многие эмигранты из Версаля снова заполнили бульвары. Эти белоручки, следовавшие с четверга за колоннами пленников, приветствовали жандармов, конвоировавших колонны (202), и аплодировали при виде окровавленных фургонов (203). Штатские старались превзойти военных в непотребстве. Один такой субъект, не осмелившийся пройти далее кафе Хельдер, рассказывая о взятии Шато д’О, хвастал, что расстрелял десяток пленных. Элегантные и возбужденные женщины, словно развлекавшиеся видом трупов во время променада, поднимали кончиками своих солнцезащитных зонтиков обрывки одежды доблестных покойников.

— Жители Парижа, — говорил в полдень 28‑го мая Макмагон, — город освобожден! Сегодня бои закончены. Возрождаются порядок, работа и безопасность.

«Освобожденный Париж» разделили на четыре военных округа под командованием генералов Виноя, Ладмиро, Кисси и Дуэ. В городе вновь ввели осадный режим, отмененный Коммуной. В Париже не было другой власти, кроме военной власти, которая организовала в нем резню. Прохожих заставляли разбирать баррикады, и любое недовольство влекло за собой арест, любой протест — смерть. Постановили немедленно предавать суду военного трибунала любого человека, обладающего оружием. Любой дом, из которого стреляли, подлежал коллективному наказанию. Все общественные заведения закрывались в одиннадцать часов. Свободно могли передвигаться только офицеры в мундирах. Улицы заполнили конные патрули. Въезд в город был затруднен, выезд невозможен. Не разрешали передвигаться торговцам, продовольствие было на грани исчерпания.

«Бои закончены». Армия превратилась в огромную расстрельную команду. В воскресенье в окрестностях Пер‑Лашез захватили более 5 000 пленных и препроводили в тюрьму Ла Рокетт. Командир батальона, стоявшего у входа в тюрьму, осматривал пленных и командовал — Направо! — или — Налево! — Те, которые уходили налево, подлежали расстрелу. У них очищали карманы, затем их выстраивали вдоль стены и убивали. У противоположной стены двое или трое священников, склонившись над своими католическими требниками, бормотали заупокойные молитвы.

С воскресенья на понедельник утром были умерщвлены, таким образом, 1 900 пленных (204). По сточным канавам тюрьмы текли потоки крови. Аналогичные бойни производились в Военной школе и парке Монсо.

Это была кровавая бойня, не больше, не меньше. В других местах пленных доставляли в чрезвычайные суды, которые расплодились в Париже с понедельника. Они возникали отнюдь не стихийно, в условиях ожесточения, как полагали, противоборства. Имеются доказательства того, что количество и персонал этих судов с соответствующими полномочиями были определены в Версале еще до вступления войск в город (205). Больше всего прославился суд в театре Шатле, где председательствовал полковник Фабр. Тысячи пленных сначала содержались на сцене и в зрительном зале под прицелом у солдат в ложах. Затем, мало–помалу, их тащили как овец в бойню, секцию за секцией в салон, где за круглым столом расселись армейские офицеры и лояльные Версалю национальные гвардейцы (206) с саблями между ног и сигарами во рту. Допрос длился четверть минуты. — Ты пользовался оружием? Служил Коммуне? Покажи руки!» — Если поведение пленника выдавало в нем бойца, если не понравилось лицо задержанного, его соответственно классифицировали, не спрашивая имени и профессии. — Ты? — спрашивали следующего пленника, и так до конца ряда, невзирая на женщин, детей или стариков. По капризу пленника могли пощадить, его признавали обычным задержанным и отряжали в резерв на службу в версальской армии. Никого не отпускали.

Классифицированных пленников сразу же отправляли к палачам, которые вели их в ближайший сад или двор. Из Шатле, например, их вели к казармам Лебо (207). Там, не успевали закрываться ворота, как жандармы начинали стрелять, даже не ставя несчастных людей перед расстрельной командой. Некоторые из пленных, которых пока только ранили, бежали вдоль стен, жандармы гонялись за ними и стреляли, пока те не падали замертво. Моро из ЦК погиб от рук представителей этих банд. Захваченного внезапно в четверг вечером на улице Риволи, его привели в сад и поставили напротив террасы. Там было так много жертв, что утомленные солдаты были вынуждены буквально упираться стволами винтовок в несчастных людей. Стена террасы была забрызгана человеческими мозгами. Палачи бродили в лужах крови.