Робкие делегаты 26‑го марта были не теми людьми, которые бы осмелились это сделать. Позволив версальской армии уйти, Генеральная комиссия совершила серьезную ошибку. По сравнению с ней, ошибка Совета была тяжелее. Все серьезные революционеры начинали с захвата жизненного ресурса противника — казны. Совет Коммуны был единственной революционной властью, которая отказалась так поступить. Упраздняя бюджет общественного поклонения, который находился в Версале, члены Совета становились на колени перед бюджетом буржуазии, который существовал по их милости.

Затем последовала сцена из веселой комедии, если можно смеяться над небрежением, которое вызвало так много крови. С 19‑го марта управляющие банком жили как люди, приговоренные к смерти, ожидая каждый день конфискации денежных средств. О перемещении их в Версаль они не могли и мечтать. Это потребовало бы 60 или 80 фургонов и целый армейский корпус. 23‑го марта управляющий банком Роланд больше не мог терпеть и сбежал. Управляющего заменил его заместитель, Де Плек. В первой же беседе с делегатами ратуши он, распознав их робость, сначала занял воинственную позицию, потом смягчился, пошел на уступки. Выдавал деньги мизерными суммами — франк за франком. В банке, который в Версале считали почти пустым, содержалось: монет на 77 миллионов (117), банкнот на 166 миллионов, учтенных векселей на 899 миллионов, поручительств за выданные авансы на 120 миллионов, слитков золота на 11 миллионов. Там имелось ювелирных изделий на хранении стоимостью в 7 миллионов, государственных и иных депозитов на 900 миллионов. То есть, общая стоимость сокровищ составляла 2 миллиарда 180 миллионов франков. 800 миллионов стоили банкноты, на которых лишь требовалась подпись кассира, подпись, которую было не трудно добыть. Тогда Коммуна имела под рукой 3 миллиарда франков, из которых был использовано более одного миллиарда, сумма достаточная для того, чтобы купить всех генералов и функционеров Версаля. Купить как заложников, 90 000 депозиторов ценных бумаг и двух миллиардов франков в обращении, гарантии на которые хранились в сейфах на RuedelaVrillière.

29‑го марта старый Беслэ прибыл в банк. Де Плек собрал 430 своих клерков, вооруженных мушкетами без патронов. Беслэ, которого провели сквозь строй этих воинов, робко попросил управляющего оказать любезность в предоставлении денег на оплату Национальной гвардии. Де Плек отвечал высокомерным тоном, требовал защитить его. — Что если, — говорил Беслэ, — Коммуна для предотвращения кровопролития назначила бы управляющего… — Управляющего! Никогда! — Кричал Де Плек, поддержанный своими людьми. — Только делегата! Если бы вы были таким делегатом, мы пришли бы к взаимопониманию. — И уже жалостливым тоном продолжил: — Месье Беслэ, помогите мне спасти банк. Это — будущее вашей страны, будущее Франции.

Глубоко растроганный, Беслэ поспешил в Исполнительную комиссию, повторил урок, который усвоил и гордился своими знаниями. — Банк, — говорил он, — будущее страны: без него не будет промышленности, не будет торговли. Если вы покуситесь на него, все его деньги превратятся в никчемную бумагу» (118). Этот вздор носился по ратуше, а прудонисты Совета, забыв о том, что их вождь поставил захват банка во главу своей революционной программы, поддержали старину Беслэ. В самом Версале, капиталистическая твердыня имела меньше закоснелых защитников, чем ратуша. Когда кто–то, наконец, предложил: — Давайте хотя бы займем банк — комиссия не осмелилась это сделать и удовлетворилась откомандированием в банк Беслэ. Де Плек встретил своего приятеля с распростертыми объятиями, усадил в ближайшем кабинете, даже уговорил его переночевать в банке, сделал его своим заложником, и снова вздохнул свободно.

Таким образом, с первой недели Ассамблея ратуши капитулировала перед инициаторами вылазки, перед ЦК, банком, показала себя мелочной в декретах, в выборе делегата в военное министерство. Она показала, что не имеет военного плана, программы действий и широты взглядов, увлекаясь пустыми дебатами. Радикалы, сохранявшиеся в Совете, видели, куда он дрейфует, но, не желая играть роль мучеников, подавали в отставку.

О, революция! Ты не желаешь ждать удобного дня и часа. Ты приходишь внезапно, стихийная и фатальная, как лавина. Истинный народный воин принимает бой там, где его настигнет опасность. Промахи, дезертирство, соглашательство не обескуражат его. Зная о неминуемом поражении, он все–таки сражается. Победа светит ему маяком из будущего.

Разгром 3‑го апреля устрашил робких, но возбудил смелых. Инертные до того батальоны, воспрянули, больше не затягивалось вооружение фортов. Кроме Issyи Vanves, получивших серьезные повреждения, остальные форты оставались боеспособными. Вскоре весь Париж услышал прекрасную канонаду этой семерки укреплений, которой пренебрегал Трошю (119). Стрельба велась так мощно и точно, что вечером 4‑го апреля версальцы были вынуждены оставить плато Шатильон. Окопы, защищавшие форты, заполнились людьми. С Les Moulineaux, Clamart, Le Val‑Fleury зазвучали выстрелы. Справа от них мы вернули себе Courbevoie, а мост Neuill yбыл забаррикадирован.

Оттуда мы продолжали угрожать Версалю. Виной получил приказ отбить Neuilly. Утром 6‑го апреля Mont‑Valèrien, оснащенный 24-фунтовыми пушками, открыл огонь по Courbevoie. После 6-часовой бомбардировки федералы оставили перекресток дорог и заняли позицию за большой баррикадой моста. Версальцы подвергли ее бомбардировке, в то время как ее прикрывал Porte‑Maillot.

Этот Porte‑Maillot, ставший легендарным, располагал всего лишь несколькими пушками, уязвимыми для обстрела сверху с Mont‑Valèrien. В течение 48 дней Коммуна находила людей, способных удерживать эту позицию, непригодную для обороны. Их отвага передавалась всем. Толпы людей приходили к Триумфальной арке смотреть на них, а мальчишки, едва дождавшись взрывов, убегали от осколков снарядов.

Неустрашимость парижан проявилась в первых же стычках. Сами буржуазные газеты сетовали на то, что столь много пыла не тратилось на пруссаков. В ходе паники 3‑го апреля совершались героические поступки, и воодушевленный Совет захотел устроить защитникам Коммуны похороны, достойные их героизма. Он выступил с обращением к народу. 6‑го апреля в два часа дня бесчисленные толпы спешили к больнице Beaujon, откуда повезли покойных. Многие участники боя имели на руках рубцы. Происходили душераздирающие сцены. Матери и жены, склонившиеся над телами покойников, с гневом клялись отомстить. Три огромных катафалка, в каждом из которых помещалось по 35 гробов, затянутых черной тканью и покрытых красными флагами, тащили по восемь впряженных лошадей. Катафалки медленно катились к большим бульварам под трубные звуки Vengeurs de Paris (Месть Парижа). Делеклюз и пять членов Коммуны с красными шарфами и обнаженными головами следовали во главе траурной колонны. За ними шли родственники погибших, сегодняшние вдовы, утешавшиеся завтрашними вдовами. Тысячи и тысячи мужчин, женщин и детей с бессмертниками в петлицах, молчаливые, торжественные шли под негромкую дробь барабанов. В перерывах вырывались приглушенные звуки музыки, как спонтанные вздохи долго сдерживавшейся скорби. На больших бульварах нас насчитывалось 200 000 и 100 000 скорбных лиц глядели вниз из окон. Женщины плакали, многие падали в обморок. Это священнодействие революции, сцена, в которой было так много горя и радости, возможно, никогда не наблюдала такого причастия душ. Делеклюз восклицал в восторге: — Что за восхитительный народ! Осмелятся ли они снова утверждать, что мы всего лишь горстка недовольных? — На кладбище Пер‑Лашез он подошел к общей могиле. Морщинистый, согбенный, поддерживаемый только непоколебимой верой, этот умирающий человек отдавал честь погибшим. — Я не буду произносить длинных речей. Они слишком дорого нам обошлись… Долг справедливости в отношении семей погибших, великого города, который был предан властями после пяти месяцев осады, отдадут будущие поколения…. Не будем оплакивать своих братьев, которые геройски погибли, но поклянемся, продолжить их дело во имя спасения Свободы, Коммуны и Республики!