Рано утром следующего дня, 23‑го марта, пять советников, назначенные предыдущим вечером, отказались выполнять свои функции, вынуждая, таким образом, повстанцев представляться самостоятельно Лиону и соседним городам. — Коммуна, — говорили они, — должна потребовать для Лиона права устанавливать и регулировать налоги, иметь свою полицию, распоряжаться Национальной гвардией, которой следует занять все позиции и форты. — Эту довольно мизерную программу дополнили чуть позже требованием учредить комитеты Национальной гвардии и Республиканский альянс. — С провозглашением Коммуны налоговое бремя уменьшится, не будут проматываться государственные деньги, будут образованы социальные учреждения, которых требует рабочий класс. Облегчится бремя бед и страданий на пути к окончательному исчезновению скрытого социального зла — пауперизма. — Эти неполноценные прокламации, неубедительные, нечеткие в отношении опасностей, грозящих Республике, и клерикального заговора, были рычагами, при помощи которых можно было поднять на борьбу лишь низшие слои среднего класса.

Таким образом, повстанческий комитет оказался в изоляции. Он овладел фортом Шарпенне, запасся патронами, установил вокруг ратуши пушки и пулеметы. Однако общественные батальоны, за исключением двух–трех, ушли от ратуши, не оставив пикет, организовывались силы сопротивления. Генерал Круза собрал на вокзале всех солдат, моряков и стрелков, рассеянных вокруг Лиона. Эно назначил Бура командующим Национальной гвардией. Офицеры батальонов правопорядка выступили против Коммуны и отдались в распоряжение муниципального совета, который заседал в кабинете мэра рядом с повстанческим комитетом.

Невзирая на то, что сам распустил предыдущим вечером Совет, комитет пригласил его провести заседание в обычной совещательной комнате. Депутаты Совета прибыли в 4 часа. Комитет уступил им комнату, гвардейцы заняли места, предназначенные для публики. Если бы республиканские советники обладали энергией этих представителей среднего класса, предчувствием будущих зверств консерваторов, они бы возглавили народное движение. Но они оставались, во всяком случае, некоторые из них, теми же самыми меркантильными аристократами, озабоченными своим золотом и собственными персонами в ходе оборонительной войны. Другие оставались теми же самыми высокомерными радикалами, которые всегда стремились не к освобождению, а к подчинению рабочего класса. Пока советники дискутировали без принятия определенного решения, гвардейцы в растущем нетерпении позволили себе несколько восклицаний, шокировавших советнический аристократизм. Советники резко поднялись, чтобы уйти и составить обращение к Эно.

Вечером прибыли из Парижа в клуб на улице Дюгюклен два делегата ЦК. Их привели в ратушу, с большого балкона которой они произнесли речь перед массами людей, кричавших: — Да здравствует Париж! Да здравствует Коммуна! — Вновь выкрикивали имя Риччиотти.

Но это была всего лишь демонстрация. Сами делегаты имели слишком мало опыта, чтобы воодушевлять движение и управлять им. 24‑го марта на площади Терро осталось лишь несколько групп праздношатающихся людей. Призыв к борьбе не нашел отклика. Четыре главных газеты Лиона, радикалы, либералы и клерикалы «решительно осудили всякое потворство парижскому, лионскому и иному мятежу». Генерал Круза распространил слух, что пруссаки, дислоцированные в Дижоне, угрожали оккупировать Лион в течение 24 часов, если там не будет восстановлен порядок. Комитет, редеющий все больше и больше, снова обратился к Совету, который теперь заседал в здании Биржи, с предложением передать ему власть. Совет отказался иметь с ним дело. — Нет, — сказал мэр, — мы никогда не примем Коммуну. — А когда прибыли ополченцы из Бельфора, Совет решил оказать им торжественный прием. Это было объявление войны.

Переговоры велись с полудня до позднего вечера. Мало–помалу ратуша пустела, члены комитета удалялись тоже. В 4 часа утра двое членов комитета, еще остававшихся в ратуше, сложили полномочия (104), отпустили часовых, стороживших префекта, и покинули здание. На следующий день Лион обнаружил свою Коммуну низложенной.

В тот самый вечер, революционное движение, угасавшее в Лионе, набрало силу в Сент‑Этьене. С 31‑го октября, когда социалисты почти преуспели в официальном провозглашении Коммуны, они не прекращали призывать к ее учреждению, несмотря на сопротивление и даже угрозы со стороны муниципального совета.

Имелось два республиканских центра — Комитет Национальной гвардии, который находился под влиянием революционного клуба на улице ла Вьерг, и Республиканский альянс во главе передовых республиканцев. Муниципальный совет, за исключением одного двух членов, состоял из тех радикалов, которые не понимали, как противостоять народу без того, чтобы победила реакция. Комитет и Альянс договорились требовать обновления совета.

Рабочие с энтузиазмом приветствовали 18-ое марта. Орган радикалов L’Eclaireur писала, воздерживаясь от какого–нибудь вывода: «Если возобладает Ассамблея, то Республика погибнет, если, с другой стороны, депутаты Парижа отмежуются от ЦК, то у них для этого возникнут, должно быть, веские основания». Народ пошел напрямик. 23‑го марта клуб на ла Вьерг отправил делегатов в ратушу требовать учреждения Коммуны. Мэр обещал передать вопрос на обсуждение своих коллег. Альянс тоже пришел требовать включения в совет некоторого числа делегатов.

На следующий день, 24‑го марта, делегаты вернулись. Члены Совета подали в отставку и заявили, что будут выполнять свои функции лишь до их замены избирателями, выборы же должны состояться без всякого промедления. Это было поражением, поскольку в тот же день временно исполняющий обязанности префекта Морелье призвал население воздержаться от поддержки провозглашения Коммуны и уважать власть Ассамблеи. В 7 часов вечера рота Национальной гвардии поставила часовых у ратуши под крики: — Да здравствует Коммуна! — ЦК призвал Альянс присоединиться в операции по овладению ратушей. Радикалы отказались, заявив, что обещания Совета достаточно, что движения в Париже и Лионе носят неясный характер и что необходимо поддерживать порядок и спокойствие в обществе.

Во время этих переговоров в клубе на ла Вьерг собрались люди, обвиняя первую делегацию в нерешительности. Решили послать другую делегацию в сопровождении решительных сторонников Коммуны, чтобы эта делегация не уступала. В 10 часов две колонны по 400 человек подтянулись к ограждению перед ратушей. Проходы в ограждении были перекрыты по приказу нового префекта Де л’Эспе, управляющего чугунолитейным заводом, который вскоре прибыл, чтобы урезонить зачинщиков беспорядков. Однако люди начали валить ограду, и возникла необходимость пропустить их делегатов. Те нашли мэра и Морелье, которым напомнили о Коммуне и временном созыве общественной комиссии. Мэр отказался подчиниться требованиям, бывший префект упрямо пытался доказывать, что Коммуна была изобретением пруссаков. Не сумев убедить делегатов, он пошел предостеречь Де л’Эспе — префектура соприкасалась с мэрией. Затем оба они, пройдя через сад, смогли встретиться с генералом Лавое, командующим гарнизоном.

В полночь делегаты, ничего не добившись, заявили, что никому не разрешается покинуть ратушу. Они сходили к ограде сообщить демонстрантам о сложившемся положении. Некоторые побежали искать оружие, другие проникли в Зал экспертов, где провели митинг. Ночь прошла в большом возбуждении. Делегаты, узнавшие только что о неудаче движения в Лионе, заколебались. Люди грозили им неприятностями и требовали общего сбора. Мэр отказался им уступить. Наконец, в 7 часов вечера он пошел на уловку, пообещав предложить проведение плебисцита по вопросу учреждения Коммуны. Один делегат зачитал это заявление людям, которые сразу покинули ратушу.

В это время Де л’Эспе придумал блестящую идею общего сбора, которого люди напрасно требовали с полночи. Он собрал для наведения порядка отряд национальных гвардейцев, вернулся с ними в пустую ратушу и объявил о своей победе. Муниципальный совет сообщил ему об утреннем соглашении, но Де л’Эспе отказался назвать точную дату выборов. Кроме того, сказал он, генерал обещал ему помощь гарнизона.