Александра Кэлиману он не застал, секретарша сообщила, что он выехал в район. Мога попытался связаться с Боуренами, но телефонистка поянской станции огорчила Максима: связь с Боуренами прервана, монтеры посланы исправить линию.

Мога возвратился в палату в полном расстройстве. В памяти вновь четко возник запечатлевшийся вчерашний разговор с Элеонорой Фуртунэ, ее улыбка, движения, ее угольно-черные глаза. Теперь всего этого ему уже не хватало, а поэтому и комната казалась тесной, и воздуха стало в ней меньше, хотя форточку он открыл еще на заре, да и свет в палате был уже не тот… И Максим Мога с удивлением понял вдруг, как много хорошего может подарить человек человеку, и попытался вспомнить, радовало ли когда-нибудь кого-либо его присутствие так, как был обрадован он вчера, был ли он достаточно щедр душою с другими, или умел только брать, не одаривая взамен? С таким вопросом Максим обращался к себе впервые. Долгие годы он всегда был сверх всякой меры занят и загружен, не зная отдыха, кроме как в редкие минуты, проведенные с друзьями или с Матеем, но и тогда, возможно, более пользовался их дарами. И все-таки ведь он — не закоренелый эгоист, успокаивал себя Мога, все, что мог сделать для людей, он делал с радостью, бескорыстно, не требуя ничего взамен.

«Хвалишь, Максим, себя, нахваливаешь! — сказал он себе потом. — Такое за тобой еще не замечалось. Понимаю, в глазах симпатичной директрисы тебе хотелось бы предстать в самом благоприятном свете. Только на что это тебе, старый черт? Неужто?.. Вот это были бы чудеса!..»

«…Продолжается полет автоматической межпланетной станции «Венера-8», запуск которой состоялся вчера, 27 марта 1972 года в направлении планеты Венера…» Диктор продолжал передавать известия, но Мога, занятый своими мыслями, слушал его рассеянно.

«Вот уже десять дней я в больнице, — думал он, — и за это время, кроме событий в космосе, состоялось также событие, которое ни капельки не прибавит к прогрессу науки…» Но для него, его внутреннего микрокосмоса могло иметь большое значение. Душа человека нередко хранит больше тайн, чем целая планета, такая, как Венера, и только другая душа при особых обстоятельствах может их разгадать.

Внезапно Максима охватила досада: что это с ним происходит?! Этакий медведь, вместо того чтобы носиться по виноградникам и садам, чтобы заботиться о людях с их нуждами, блаженствует в теплой берлоге, в которую попал, на всем готовеньком, и от чрезмерной сытости занялся философствованием! Он сейчас же отправится к главному врачу больницы и будет настаивать выписать его. Поглядите на него, медведя, и такого потянуло на сантименты! Мога это, в конце концов, или не Мога?!

Он направился тяжелыми шагами к двери, которая, словно испугавшись этакой силищи, открылась вдруг, словно сама собой. Максим окаменело застыл в середине палаты.

На пороге с несмелой улыбкой стояла Элеонора Фуртунэ. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, оробевшие. Максим, однако, сразу пришел в себя и пригласил ее войти. Предложил ей все тот же вчерашний стул; Элеонора поблагодарила и села. Снимать шапочку на этот раз она не стала. Положила на колени руки, расцвеченные голубыми жилками, и стала похожей на студентку, пришедшую к профессору сдавать задолженность, но без должной подготовки.

— Я как раз направился к главврачу попросить его, чтобы он отпустил меня из этой норы, — сказал Максим Мога. Он прислонился к подоконнику и видел теперь Элеонору в профиль. Сегодня она казалась подавленной, усталой. Когда она подняла глаза, Максим увидел в них искреннюю тревогу.

— Ехала уже домой, но решилась все-таки еще раз побеспокоить вас… Всего на несколько минут, — сказала она, как бы извиняясь. — Заморочила вам вчера голову, наговорила столько всего, что потом просто не могла успокоиться. Разве можно так поступать с больным человеком? Не знаю даже, что это на меня нашло.

— Ничего плохого не случилось, Элеонора Аркадьевна, — заверил ее. Мога. И, чтобы подкрепить свое заявление, наклонился, взял ее руку и поднес к губам.

Она зарделась как маков цвет. Глаза ее вновь просияли, и она открыто, не скрывая радости, посмотрела на Максима.

— Рядом с вами я почему-то чувствую себя свободно, уверенной в себе, застрахованной от всех неприятностей. Странно, не правда ли? — добавила она задумчиво. — Войдя в эту комнату вчера, я испытала ощущение, будто знаю вас уже давным-давно… И могу полностью вам довериться.

— Не надо прежде времени меня хвалить, Элеонора Аркадьевна! — засмеялся Мога. — Только что я занялся этим сам — начал расточать себе похвалы, но вовремя понял, что такому старому черту это уже не к лицу. К тому же, я вовсе не больной. — Он произнес это более твердым голосом. — Мне это сказал сегодня врач. Хотя продолжает удерживать меня здесь, в плену. Ей-богу, кажется, мне следовало воспользоваться вашим вчерашним предложением.

— Мне уже сорок, но вчера я вела себя как девчонка, — вздохнула Фуртунэ. — Бить меня, видно, некому.

Мога постарался ее успокоить: вчерашний визит пошел ему лишь на пользу.

Мало-помалу, незаметно для себя, они отошли от совхозных дел и заговорили о своем. Рассказывала более Элеонора, Максим почувствовал, что ей необходимо выговориться, и слушал ее с вниманием и сочувствием.

«…Я стала агрономом по настоянию отца, он — потомственный виноградарь, все еще работает в совхозе, хотя ему за семьдесят. Мама, правда, желала, чтобы я стала доктором, говорила, что эта профессия более благородная, более «женская». Однако доводы отца были убедительнее: нет ничего более прекрасного и великого, чем природа, и быть всегда с нею, познавать ее и помогать ей приносить пользу людям, сохраняя свою красоту и силу, — вот в чем истинное счастье. И я не жалею о том, что послушалась отца, моя профессия мне по душе, я всегда остаюсь сперва агрономом, а потом уже директором. Однако и мать добилась своего: мой младший брат стал врачом…»

Элеонора рассказывала не торопясь. Поговорила о брате-хирурге, похвалила за то, что он, несмотря на молодость, пользуется уже авторитетом, с улыбкой вспомнила, как силком привела в дом будущего супруга, чтобы познакомить его с родителями, ибо был он безмерно застенчив, учился тоже в сельхозинституте, на последнем курсе, тогда как она была еще на третьем. Надолго замолчала, будто продолжая воспоминания в мыслях — о чем-то особом, чего нельзя было тревожить, — о страданиях и боли, о которых не было сил говорить. Потом вздохнула и в раздумье молвила:

— Два года тому назад я осталась одна.

— Знаю, ваши коллеги мне рассказывали, — обронил Мога. — Очень жаль, он был еще совсем молод.

— В годы учебы мы не хотели детей, — продолжала она свою исповедь. — И вот, осталась одна-одинешенька, — заключила она с горечью.

— А у меня есть Матей, — сказал Мога. — Я его усыновил еще в младенчестве.

Если кто-нибудь из тех, кто знал Максима, увидел бы его в эти минуты, то сказал бы, что он вдруг помолодел, щеки стали румяными и гладкими, усталость из глаз пропала.

— Если вам доведется встретиться с вашим непосредственным соседом, Макаром Сэрэяну, — переменил он вдруг разговор, — передайте ему, прошу вас, мои извинения. — По глазам Элеоноры было еще видно, как взволновали ее воспоминания; она была бледна и смотрела на Максима с робкой улыбкой. — Я побывал у него вместе со Станчу и, боюсь, обидел чем-то Макара Митрича. Я сказал ему несколько неприятных слов, а Станчу добавил.

— Станчу назвал его Гобсеком, — сказала Элеонора. — Сэрэяну же не читал Бальзака, и понял это слово по-своему — «кап-сек», то есть «пустая башка».

— Вот видите, классиков полезно знать, — засмеялся Мога.

— Наш Макар — ранимая душа, обидеть его легко, — продолжала Элеонора. — Сейчас у него большие трудности, не хватает рабочих. Жалуется, что сотни две молодых мамаш остается дома с детьми. Совхоз остро нуждается в детском садике, но перспектив на это — мало.

Теперь, перейдя снова к тому, что не касалось их личной жизни, оба почувствовали себя свободнее. И она опять забыла, что пора уходить, устроилась вновь на стуле. Однако в коридоре внезапно послышались торопливые шаги, встревоженные голоса, и Элеонора растерянно взглянула на Могу — какая же я невежа, совсем упустила из виду, где нахожусь! И решительно поднявшись, начала прощаться. Тогда он вынул из кармана пижамы заколку для волос, оброненную ею в прошлый раз, и положил ей на ладонь.