Первое дело — хлеб! Хлеб — всему голова!

А Василе Бутучел, каждый день покупающий его в магазине, давно забыл, как пахнет мучица свежего помола, давно не вынимал из печи горячего каравая, не вдыхал поднимающегося над ним пара, аромата, пьянящего душу человека!

Максим случайно оказался в опустевшей гостиной; здесь он мог предаться раздумью, разобраться в недавних событиях и встречах — столь немногочисленных еще — с новыми для него людьми. Порой хотелось перекинуться с кем-нибудь хоть несколькими словами, но врачи установили у него начало стенокардии и на первые дни запретили любые посещения. Только Матей получил разрешение повидать его, и Максим был несказанно рад приходу сына. Зато сестры по нескольку раз на лень сообщали:

— Вашим здоровьем интересовался товарищ Кэлиману…

— Приходил Павел Фабиан…

— Звонил некий Спеяну…

С каждым из них Мога с удовольствием побеседовал бы. И каждый мог помочь ему добрым словом, советом.

Максим с улыбкой вспомнил казус, случившийся со Спеяну. Лет восемь назад тот прибыл в Стэнкуцу после окончания института на должность агронома-виноградаря. Мога выделил ему бричку с чалой лошадкой, и Спеяну день-деньской путешествовал среди посадок, все чего-то искал, осматривал кусты. Но виноградникам от Спеяну не было никакого проку. Люди видели только, как он следует мимо в бричке, держа в руке книгу, с пятнистым псом, восседающим рядом с хозяином. Мога недолго все это терпел: колхозу нужны были деятельные специалисты, а не мечтатели, вроде Спеяну. И сказал ему: «Твое место — в кабинете. Займись-ка лучше научной работой». На первый взгляд можно было сделать вывод, что Максим Мога чересчур жестоко поступил с молодым агрономом. Так и считали тогда многие в Стэнкуце, осуждая председателя. Но Максим лучше всех разглядел, что нужно было на самом деле Спеяну. Он бросил его в воду и приказал «Плыви!..»

Интуиция действительно его не подвела, Спеяну выплыл. Он успешно защитил кандидатскую диссертацию и работал по последним сообщениям, в республиканском объединении, то есть преуспел в гораздо большей степени, чем сам Максим.

Однажды после обеда, когда в больнице обычно царит обманчивая тишина, дверь палаты открылась, словно сама собой, и на пороге появилась незнакомка, за которой по пятам следовала дежурная сестра. Сестра все еще пыталась ее остановить!

— Сюда нельзя! Это строго воспрещено!

Но та успокоила ее звучным голосом:

— Оставьте, дорогая! Уж я-то знаю, что значит лежать в кардиологии! Могу смело сказать, что такому больному гораздо необходимее общение, чем здоровому.

Максим Мога в это время лежал, держа в руках журнал. При появлении неизвестной он сел, окинул взглядом свою пижаму, поправил ворот, затем поспешно поднялся ей навстречу. И встретил вдруг сияние двух черных глаз, подобных звездной ночи, да таких больших, что в них, казалось, легко поместился бы целый мир, смотревших на него открыто и с нескрываемым любопытством. И услышал тот же певучий голос, теперь уже обратившийся прямо к нему:

— Максим Дмитриевич, не гоните, ни за что не уйду. Женщина я упрямая, и если что-нибудь задумала, все равно доведу до конца.

Умный взгляд незнакомки сверкнул при этом не без юмора из-под длинных черных ресниц. А с лица цвета спелого персика не сходила приветливая улыбка, от которой растаяло бы даже ледяное сердце.

«Очень даже мила», — вспомнились Моге слова Войку.

— Элеонора Аркадьевна Фуртунэ, если не ошибаюсь? — Мога тоже улыбнулся, увидев удивление в глазах вошедшей.

Женщина сняла белую норковую шапочку, тряхнула головой, словно что-то ей мешало, и по белому халату, наброшенному на ее плечи, разлилось изобилие иссиня-черных волос. Что-то с легким стуком упало при этом на паркет. Оба одновременно наклонились, чтобы поднять оброненную ею заколку, и на мгновение коснулись друг друга лбами. Фуртунэ покраснела. Мога в растерянности выпрямился, а заколка так и осталась на полу.

— Как вы догадались? — Элеонора Фуртунэ села на стул, поставленный Могой, натянула на колени полы халата и бросила на свои стройные ноги настороженный взгляд. На черных туфельках на высоких каблуках не было ни пылинки. Беглый осмотр удовлетворил посетительницу, и она снова занялась Могой:

— Вам, наверно, меня описывали коллеги; вы ездили вместе с Станчу в Боурены. От души сожалею, что не застали меня на месте.

— Коллеги, конечно, кое-что говорили о вас, — признался Мога. — Но в Пояне люди, видимо, не щедры на похвалу. Сердце подсказывает мне гораздо больше, чем они.

Элеонора Фуртунэ радостно сложила ладони; теперь ее длинные белые пальцы, все десять сразу, нацелились прямо в сердце Моги.

— Если так, значит оно — в полном здравии, честное слово! — объявила она с такой непосредственностью, словно знала Могу уже много лет.

— Вашими устами да мед пить, — с легкостью отозвался он. — С этой минуты, уверен, все будет в порядке.

— Иначе и не может быть! — воскликнула Элеонора Фуртунэ. — Я, конечно, большая эгоистка, но мои личные интересы требуют, чтобы сердце генерального директора нашего объединения всегда было здорово. — Эту длинную фразу она произнесла с короткими остановками, местами — подчеркнуто, местами — понижая голос, и Мога с удовольствием слушал его мелодичные переливы. — В сущности, это наши общие интересы, — продолжала она. — Нам давно нужен кто-то, кто сумел бы согласовывать и направлять работу всех совхозов, кто взял бы в свои руки все поводья.

— Другими словами, нужен диспетчер, — улыбнулся Мога.

— Но кем еще является хороший генеральный директор, если не талантливым диспетчером? — со всей серьезностью сказала Фуртунэ. — Сегодня наши совхозы-заводы ведут хозяйственные дела как могут и как кому в голову взбредет. Вы сами убедитесь, Максим Дмитриевич. Если кто-нибудь пробивной, подобно Виктору Станчу, к примеру, у того всегда в достатке и бетонные столбы, и проволока для шпалеры, и химикаты, и техника. И, конечно, лучшие результаты. Упаси бог, я не собираюсь осуждать Станчу, он отличный хозяин, и при необходимости я всегда обращаюсь к нему за помощью… Или проблема урожая. Нам спускают готовые планы, составленные на основании предыдущих результатов. Но разве год приходится на год? Или еще беда, тоже насчет урожая: Селиште и Варатик располагают примерно одинаковыми почвами. Я имею в виду виноградники. У Олару же планы всегда поменьше. Не хочу никого ни в чем подозревать, но не могу также назвать такое положение нормальным. Планирование должно вестись на научных основах…

Максим Мога слушал с возрастающим вниманием. По ее выражению, по тому волнению, с которым она говорила, он видел, что директора боуренского совхоза нельзя заподозрить в неискренности, что она пришла к нему не жаловаться или настраивать его против кого-либо, а чтобы обсудить проблемы, которые ее по-настоящему волновали. Хотя эти вопросы, конечно, нельзя было решить единым махом, простым циркуляром; она сама сказала Моге, что нужный порядок можно будет навести только с течением времени, и этого порядка надлежало добиваться вместе, дружными усилиями.

Теперь она, собственно, пришла по срочному вопросу, не терпевшему отлагательства, и заговорила о нем решительно, с нескрываемой болью:

— Не могу, Максим Дмитриевич, выполнять указания Софроняну, заведующего сельхозуправлением. У совхоза пятьсот сорок гектаров виноградников, вместе с теми, которые мы отремонтировали нынешней весной. А природа в эту зиму наказала нас тяжко, — вздохнула она. — Но Софроняну настаивает, чтобы мы посадили еще шестьдесят гектаров. Нет у нас больше в Боуренах земель под виноградники, Максим Дмитриевич! — она сложила молитвенно руки, ее красивые глаза увлажнились. — Где их отрезать, от участков, подготовленных под кукурузу? Или под подсолнечник? Уж лучше голову на плаху! — Она энергично тряхнула длинными волосами, словно хотела убедиться, что голова еще держится на плечах. — Вот в чем у нас беда, Максим Дмитриевич, и я пришла просить у вас помощи!